В античную пору время ночи
разделялось на четыре стражи

В сумерках начинается первая стража;
Она одета желто-лимонно
С багровой каймою по оторочке...
В домах зажигаются окна, и всюду
Вечерние хлопоты, суета, кормленье...
И меж двумя (иногда...) возникает такая близость,
Дороже которой нету на свете,
Хотя лишь руки порой касаются друг друга...
Потому что если бы любовь определялась числом копуляций,
Ею бы управлял Комитет по физкультуре...
И вещи становятся добрее и ближе;
Им, как кошкам и собакам, нужно наше вниманье,
Без него они захиреют...

А мой дом без тебя все грустнеет;
Он понял, как ты нужна была ему, и все сиротится...
И вещи понемногу забывают тебя – их память слабеет,
Когда их не касаются твои руки...
Впрочем, не все – помнит зеркало, которое тебе всегда улыбалось,
А твоя зубная щетка вчера спросила, когда ты вернешься,
И ответить, как эдгаровский Ворон «Nevermore», я не решился:
Это было бы слишком мелодраматично...
...Вечер идет, как сто обычных;
Миткова рассказывает про «Сегодня»;
Хотя если и существует «сегодня»,
То для очень и очень немногих...
Я не имею в виду счастливцев;
У горя вкус острее и краски ярче...

Все темнее в окне за березой –
И выходит вторая стража...
Наступает время объятий и соитий;
У них столько мерзких названий и кличек...
Но с любимой – это почти как молитва...
Время слов, которые днем не произносят:
«Мой ангел, единственный, мой вечный...»
Но здесь они – правда и только правда,

Которая кончается с последним вздрогом.

Начинается и ваш coitus infinito;
Я думаю, ты так же нежна и страстна (а может, и больше...);
Но мою фотографию со стола ты, конечно, убрала в самый
                                                                               дальний ящик,
И я не могу судить о результатах ваших любовных усилий...
А мне хотелось бы, как прежде, напоить тебя соком,
                                                                  поцеловать спросонок...
Но теперь это придется делать кому-то другому.

И вот оно, время третьей стражи:
Под потолком я вижу отблеск золотистой тени,
И узнаю: это твой ангел-хранитель...
А мой – поднимается с изголовья,
И они целуются так нежно,
Словно не виделись тысячелетья...
(Впрочем, я не знаю, позволено ли ангелам целоваться...)
– Что случилось? – говорит твой ангел, –
– Мы с тобой, а они не вместе?
– Что нам делать? Что все это значит?
– Что случилось с ее душою?
– Я не знаю, понять не умею:
Видно, бремя горькой обиды
Не смогли удержать наши крылья...
А о чем говорят они дальше –
Разобрать я уже не в силах:
Недоступна речь ангелов людям,
Разве только – счастливый случай...

Ночь уходит с четвертой стражей;
Улетает твой ангел, печален...
Ну, а мой – уронил свои крылья,
И они стали бледно-серы,
Будто в них среди ясного лета
Ударило январским морозом...

А на всходе четвертой стражи
Солнце поднимает свою трембиту,
Зовя всех – кого куда придется...
Озаряет крест на колокольне,
Но мало кто готов помолиться...
Кто бормочет: «Вот опять день проклятый!»,
Кто совокупляется торопливо –
Вот-вот зазвонит будильник.
А одна нежно шепчет другу:
Видно, сон приснился хороший...
(Про покупку в магазине Lancоme’a).
Ангелы же становятся недвижимы:
Слишком ярок для них свет солнца...
Прячутся в поднебесные стрехи
И печалятся тем, чем мы печальны –
Увы, ничуть эту печаль не избывая...
...А я беру сигарету,
Затем вторую и сразу – третью;
Это, конечно, пустое дело –
Но не дает вспомнить вкус твоего утреннего поцелуя…

А днем все вяжется мелкий чертенок:
Дразнит то сходством походки,
То мелькнувшими (как твои!) глазами,
То улицей, где мы вместе проходили...
Пусть ничтожны его проделки,
Но на сердце порой еще больнее...

...А еще боюсь, что стихов уже не будет –
То, что помнишь, – обозначив словом,
Сразу делаешь неподвижно-тусклым,
Хоть оно бьется, словно бабочка в морилке...

Впрочем, это не относится к чувствам –
Они так просто не покорятся,
Лишь скрываются, словно в подземелье,
И становятся вновь бессловесны...