Книжка, которую вы сейчас раскрыли, не планировалась да и не могла планироваться ее автором*. В нее вошли не только рассказы и очерки, но и стихи, и песни, не предназначенные для печати: песни сочинялись для друзей, а стихи – для себя. Собранные вместе, они рисуют не только непосредственный предмет изображения, но и портрет автора, Лилианы Розановой – удивительного человека, которого уже нет с нами. Но как же неполон этот портрет!
          Если есть люди, имеющие право называться героями нашего времени, то Лялька, я думаю, была из их числа. Вы уж позвольте мне называть Лилиану Сергеевну Лялькой, как это в течение всей ее жизни делали все люди, попавшие в ее орбиту. Что это значило – попасть в ее орбиту, я расскажу немного позже, хотя, может быть, стоило бы рассказать именно сейчас, потому что без этого не понять, чем же замечательна была наша Лялька.
          Судите сами: была она вполне обыкновенным существом небольшого такого росточка, никакие исключительные события с ней не случались, героических поступков не совершала, в космос не летала и упавшего ребенка из ледяной пучины не вытаскивала. Как все девчонки, влюблялась и, влюбившись, втихомолку писала страдательные стихи. Ну, стала научным работником, но ведь не сделала никаких знаменитых открытий, была рядовым кандидатом наук, каких тысячи. Пробовала свои силы в литературе, но успела выпустить только небольшую книжечку рассказов. И должности никакой важной не занимала, и не состояла в высоких выборных органах. Вроде бы даже непонятно, почему тихая Лялькина смерть всколыхнула стольких людей, почему обычно сдержанная в печали «Комсомольская правда» откликнулась на это событие горестной колонкой, и не она одна.

          Объяснить это – задача не из легких, потому что приходится говорить об особенностях личности, характера и таланта, а это намного труднее, чем рассказать о конкретных делах.
          Так вот, особенное свойство таланта, которым была наделена Ляля Розанова, как мне кажется, выражалось в том, что вокруг нее возникало некое поле, попав в которое любой человек становился талантливым.
          Я вовсе не хочу сказать, что Лялька была светилом и вокруг нее благодарно крутились освещаемые и обогреваемые планеты. Этого как раз не было! Настолько интересным становился каждый, что сама Лялька как-то даже тушевалась в тени, отбрасываемой стремительно растущими вокруг нее фигурами. И тем была счастлива. Впрочем, надо признать, что упомянутое поле обладало сильнейшими свойствами тяготения, оно затягивало новых и новых людей, и маленькая Лялька всегда оставалась его организующим центром.
          Согласитесь, что такая способность индуцировать таланты представляла собой довольно необычное, может быть, даже таинственное явление общественной жизни. Но в реальной действительности, и я это прекрасно помню, ничего таинственного не было, все получалось само собой. Не в простодушии ли Лялькином разгадка? Она в самом деле верила, что каждый из нас (и сама она тоже) может достичь чего угодно и на самом прекрасном уровне – быть танцором и ученым, агитатором и главарем, мореплавателем и плотником. И мы, смешно сказать, загорались этой верой, и она возносила нас.
          Может быть, все это осталось бы личным фактом биографии и воспоминаний бывших биофаковцев Московского университета, но Лялькина заразительная активность порой принимала глобальный характер. Сейчас уже трудно себе представить, что дальние походы студенческих агитбригад кто-то когда-то изобрел и что было время, когда таких походов не существовало. Не берусь утверждать, что идея агитбригад возникла именно в Лялькиной голове, но совершенно точно, что она родилась в возбужденной Лялиной среде, в этом самом таинственном поле. Агитэнергия разрывала факультетский комсомол, Москвы и окрестностей было нам мало. Бросок концертно-лекционной бригады на целинные земли, которые в те годы только начинали осваиваться, оставил неизгладимый след. Для факультета походы стали традицией, а право попасть в агитбригаду стало трудно завоевываемой честью. Большой очерк «Ленинские горы – Алтай», напечатанный Лялькой вместе с другим участником первого похода, Гариком Дубровским, в «Новом мире», нес в себе такой зажигательный заряд, что студенческие агитбригады стали появляться повсюду.
          Не буду, впадая в назидательный тон, доказывать, что теперь, мол, молодежь не та, а вот в наши, дескать, молодые годы был комсомол! И в наши молодые годы было всякое. То вовсе пустая полоса – планы да отчеты, собрания да взносы, то вдруг такие прекрасные годы, что до старости будешь вспоминать. И больше всего это, пожалуй, зависело от нас самих, от того, удавалось ли нам создать обстановку, в которой каждый чувствует, что он, оказывается, интересный человек и всем, оказывается, смертельно нужен. Ляля удивительно умела создавать такую обстановку.
          Таинственный или нетаинственный, этот талант делал Ляльку незаменимым комсомольским секретарем. Когда она возглавляла комсомольскую организацию на нашем биофаке, жить было весело. До этого Лялька была секретарем на своем курсе. Ей было нелегко с ее неуемным стилем: с одной стороны жали любители формализма и тихой показухи (газетка к празднику вывешена, все галочки отмечены, можно жить спокойно), с другой – периодически восставали свои же ребята, браня Ляльку за то, что буйная комсомольская жизнь отвлекает курс от глубоких занятий наукой. «Агитируем-концертируем, а кто из нас получится?» – в сердцах кричали путчисты. Но вот прошло два десятилетия, и я вижу, что Лялькин курс биофака дал науке больше крупных и серьезных исследователей, чем любой из окружающих. Случайно ли это?
Лялькино ощущение мира я назвал бы пионерским. И не только потому, что в неизбежно взрослую жизнь Лялька всегда старалась затащить микробы нашей милой пионерии – с ее кострами, красными галстуками и верой в торжество справедливости. Главное другое: трезвого реализма в Ляле не было ни на грош. Иногда казалось, что дурные стороны действительности для нее как бы не существуют, она предпочитала игнорировать их существование и тем самым, если разобраться, утверждала свое право ориентироваться по солнцу. Не по мху, наросшему на пнях, как рекомендуют иные знатоки, а по солнцу или, в крайнем случае, по звездам.
          Старый Лялин друг, которому я показал черновик этого предисловия, заметил: «Она тут у тебя на всех любуется, и все на нее любуются, и ужас как мило. А Лялька была железным человеком. Когда в чем-то была уверена, железно стояла на своем. Только она это делала в открытую, на полном откровении, не давила. На нее, бывало, злишься, но никогда не обижаешься».
          И это, пожалуй, тоже правда.
          Прекрасно помню тот день, когда впервые встретил Ляльку. Был студенческий кружок на кафедре физиологии человека и животных, и на кружок, робко держась друг за дружку, пришли две подружки, две юные первокурсницы – Ляля и Сима, а мы с моим другом Валерием, умудренные второкурсники, приметили девчат и завели завлекательный разговор, агитируя за наш кружок и вообще за эту специальность, которую мы для себя выбрали. И правда, все четверо стали физиологами. Я долго думал, что Ляльку совратила наша агитация, но недавно открыл, что это не так: ее заворожили увиденные однажды биения обнаженного сердца. В своем последнем очерке, напечатанном уже после ее смерти, Ляля посвятила целую страницу музыке сердечных биений. Там она и призналась, что профессию свою выбрала не случайно и не по зрелому расчету, а по велению души, подобному любви с первого взгляда. Любовь!.. «От него трудно было отвести: взгляд – как трудно оторваться от языков пламени или переплетающихся струй в ручье». Это сказано про лягушачье сердечко, «розовато-желтое, величиной с ноготь, натянутое на тоненькую стеклянную трубочку – канюлю».
          Помню Лялю аспиранткой – уже не на Моховой, а в новом здании университета, на Ленинских горах. Наперекор очевидному недовольству руководителя, наперекор нашим уговорам она сама себе придумала тяжелую, кровавую, какую-то неуниверситетскую диссертационную тему. На кафедре были свои традиции, там делали чистую науку и сознавали важность этой работы, не имевшей сиюминутной практической пользы. Я по-прежнему думаю, что Лялька была не права, настаивая на чуть ли не медицинской теме, но в этой настойчивости еще раз проявились особенности ее характера, ее личности, ее веры в свою способность немедленно и прямо принести пользу страдающему от болезней человечеству.
          Мы все, тогдашние аспиранты кафедры, работали честно, до поздней ночи, а то и ночами, но у нас в отличие от Ляльки были чистые до изящества модельные объекты экспериментальной физиологии: у одного – рецепторные нейроны пчелы, посылавшие на экран осциллографа красивые разряды потенциалов, у другого – «биологические часы», заключенные в примитивном организме ракушки-беззубки, у третьего – рефлексы только что вылупившихся из икры личинок тритона. А перед Лялькой на операционном столе лежала кошка со вскрытой грудной клеткой, и кошка то и дело норовила сдохнуть, не дав провести нужный Ляльке эксперимент на своем бедном, обреченном кошачьем сердце.
          Но она все сделала и защитила хорошую диссертацию – маленькая девушка с нездоровым еще с детства сердечком, которая одновременно с аспирантурой умудрялась тащить на себе всю эту буйную факультетскую комсомолию и петь, и плясать, и сочинять какие-то «капустники», и ставить какие-то спектакли, проводить научные студенческие конференции и плакать втихомолку от неразделенной любви, и снова влюбляться.
          Лялина мама рассказывает, что однажды застала дочь во дворе за строжайше запрещенным ей занятием: Лялька вместе с другими девчонками скакала через веревочку. Было Ляльке в то время семь лет. «Лялька! – крикнула мать. – Не скачи, доктор запретил тебе скакать». Девочка подошла, посмотрела на мать и тихо спросила: «А зачем же мне тогда жить, мама?»
          Так она и жила, так и скакала всю жизнь, взваливая на себя непосильные нагрузки. И в дальних походах таскала свой большой рюкзак наравне со всеми.
          А ведь она была еще и очень хорошей матерью мальчика Мити.

          Как достойно, как гордо Лялька умирала!
Уже ясно было, что это ее последний день рождения, и Ляльку отпустили ненадолго из больницы. Народищу набралось тьма-тьмущая, потому что с каждым годом друзей у нее становилось все больше. Пришли, как всегда в этот день, верные друзья по первым спектаклям – те, с кем вместе в незабвенном своем детстве Лялька играла на сцене районного Дома пионеров. Однокурсники, орава агитпоходчиков, верных хранителей Лялькиных песен. И коллеги-физиологи из кардиологической лаборатории, в которой Лялька работала после университетской аспирантуры. И коллеги-литераторы, славная журнальная братия: ведь Лялька стала профессиональным литератором, сотрудником журнала «Знание – сила». И даже врачи из Лялькиной больницы пришли, ведь и они уже были верные друзья. Пели, хохотали, вспоминали то и се.
          Лялька вырядилась в легкомысленное новое платье, и причесочку сделала – высший класс, и весь вечер веселила компанию рассказами о своих врачах, на которых нагляделась в больнице. И про то, как она уже пыталась отправиться на тот свет, а они ее откачивали, и какие у них при этом были лица. Это были довольно уморительные истории, и врачи тоже хохотали, сидя рядом с Лялькой и послеживая за ней.

          Через несколько дней она позвонила мне из больницы и сказала: «Ну, прощай». Вот и все.
          Так нет же! В последний день своей жизни неуемная Лялька велела матери, чтобы та принесла ей в больницу: 1) папку с тесемками; 2) полную коробку скрепок; 3) настольную лампу, – и чтобы велела Мишке Островскому побыстрее заканчивать очерк о физиологии зрения, потому что ей непременно хочется его отредактировать.