Буммммм!!!
Мяч ударил Пашу прямо в грудь и отскочил. Послышался смех. Паша оглянулся, заслонившись от яркого света. Он только что выскочил из полутемного подъезда во двор.
– Кошкин! – крикнул Витька Федоров. – Сколько тебя ждать? Давай скорее в баскет, нам третьего не хватает! Ну?!
И началось, завертелось, забегало-запрыгало.
Хрустела сухая трава под ногами.
Низким обиженным гулом отзывался на удары мяча щит с баскетбольным кольцом.
Ласточкой летал мяч из рук в руки.
Хорошо!..
Пусть Зуев и Сидор старше, а Генка вообще качок. Но мы тоже можем! Надо победить! Нет ничего важнее. Надо успеть. Надо спешить получить свою порцию рвущего воздуха в горле, шипящей струи воды из колонки. Успеть получить все свои царапины и ссадины, облазить все деревья...
Длинная Лялька Богомаз дала пас. Паша Кошкин схватил тяжелый упругий шар – молнией нырнул под расставленные веером руки – увернулся – взлетел – кольцо далеко, пас Витьке – есть!!! Два очка!
И все-таки мы проиграли... Ну и подумаешь! В следующий раз победим. Завтра. Хотя завтра – это бесконечно далеко. Как через год.
Странно: день тянется ужасно долго, а лето пролетает как одна минута. И тебе уже говорят: «Завтра в школу». Ужас!.. Но лето же еще не кончилось, как же так?
Паша застыл. Ему вдруг показалось: он забыл что-то важное. Что он мог забыть? Сейчас...
Он бы вспомнил, но тут вышла из дому Наташа Мубаракшина. Со своим белым надменным лицом и длинными ногами, на которые хотелось смотреть. Смотреть на ее ноги Паша стеснялся. Он чувствовал в этом что-то стыдное. Но не в силах был оторваться...
Ноги сияли, как луна. Паша наклонился почесать лодыжку и украдкой посмотрел на Наташины ноги.
– О, привет! – хмыкнул Витька, двоюродный Наташин брат. И тут же затянул обычную свою дразнилку. – Му – корова, баран, рак, шина! Получается – Мубаракшина!
Наташа не обратила на него внимания.
– Что же вы, – сказала она презрительно, – обещали засыпать бомбоубежище, а сами...
Она обращалась почему-то к Зуеву. Валерка в ее присутствии ни капельки не стеснялся. Он смотрел на ее ноги бесстыдными глазами, не отрываясь, и ухмылялся дурацкой жирной ухмылкой. Неужели Наташе нравится этот взгляд? Что общего может быть между нею и Валеркой?
– Да ладно, – ухмыльнулся Зуев, – подумаешь, в баскет поиграли. Засыпем.
– А чего? – спросил Генка, напружинивая мышцы. – Зачем?
Он мало выходил во двор, больше сидел дома – отжимал свою ржавую гирю, чтобы стать силачом, и ничего не знал. В бомбоубежище повадились ночевать бомжи. Брезгливая Наташка, проходя мимо, зажимала нос. И однажды потребовала у мальчишек, чтобы они засыпали бомбоубежище землей.
На Генку махнули рукой, сказали «Надо!» и помчались за лопатами.
Мешок подтащили к узкому лазу. Взяли за концы, с трудом приподняли. Земля из мешка высыпалась вниз, в темный провал бомбоубежища.
Зуев сплюнул, размазал грязь по потному лбу и сказал:
– От блин. Когда оно засыплется? Надоело!.. Полезем лучше в Софию, черешню рвать.
Он подбежал к наклоненному дереву, чей ствол шел почти параллельно земле.
– Лялька, Пашка, Сережка! – крикнул он и легко, как обезьяна, взбежал на дерево. – Кто пройдет без рук, тот со мной!
Они часто придумывали такие внезапные игры. Еще – кто сможет спрыгнуть с абрикосового дерева на металлический гараж, и чтобы хозяин не услышал, не закричал. И еще – во дворе кучи автомобилей, как стада бизонов, поохотимся на них? Машины раскачивали-толкали, и они начинали кричать своей сигнализацией, из окон высовывались хозяева и бешено орали...
Длиннорукий Сережка поскакал вслед за Зуевым и Генкой. За ним на дерево взлетела загорелая белобрысая Богомазиха. Вот уже они в самом конце, и Паша тоже, дерево наклонилось, спуская ребят вниз, на землю.
Паша помедлил и остановился. Ему снова показалось, будто он что-то забыл. Папа, кажется, просил что-то... Да? Или это было на прошлой неделе? Странно с этим временем. Что такое неделя? Что такое день? День – это как бомбоубежище, кажется, что у него есть дно, но в сторону идут проходы, и сколько его ни наполняй – оно не кончается...
– Ты чего? Эй, Кошкин! – крикнул Сидор.
– Да ну его, – сплюнул Зуев. – Погнали за угол, а потом в Софию.
– Не, я домой, – помотал головой Генка и пошел гирю свою поднимать.
Остальная компания вышла на улицу. Паша легко спрыгнул с дерева и побежал за ними. Забытое «что-то» смутным ветерком коснулось лица и отстало, осталось позади.
– Ребят, – сказал он, – а что такое время?
– Ну и вопросы у тебя, Кошечкин! – сказал Сидор.
– А тебе сколько надо времени? – деловито спросила Лялька.
– Время... – задумался Зуев. – А! Я знаю. Время – это же тот часовщик в подвале! Давай его еще разок подразним? Пошли!
Они остановились возле полуподвальных окон старинного дома.
Зуев приложил грязный палец к губам.
– Тише. Смотри, он опять сидит.
Внизу за окном, в ярком круге света от настольной лампы, сидел старик. Мальчишки уже давно заметили его здесь и несколько раз дразнили. Старик был страшный: огромное темное лицо и нелепая седая борода, которая росла почему-то только на шее, не заходя на подбородок. И еще шрам на носу, отчего казалось, что у него два носа. В глазу его постоянно торчала черная трубка со стеклом, на столе валялись куски часов: стрелки, колесики, циферблаты. И еще вился дым – на краю пепельницы у часовщика постоянно лежала и дымилась сигарета.
Зуев пронзительно свистнул, старик за окном вздрогнул и уронил пинцет. А хулиганы хором затянули:
– На палубе матросы
Курили папиросы!
Один не докурил,
Собачке подарил!
Старик вскочил и бросился к выходу, опрокинув стул, ребята рванули вдаль по Рейтарской и скрылись. А Паша не успел. Только он бросился бежать, как его схватили сзади за воротник и развернули.
Паша увидел страшное лицо старика и зажмурился изо всех сил. Сейчас ударит!.. Но старик не ударил, а хрипло сказал:
– Наконец-то хоть один попался.
В нос Паше Кошкину хлынула струя сигаретной вони.
– Что же вы, хлопцы? – неожиданно мирно спросил старик, и Паша раскрыл глаза. – А? Делать вам нечего?
Паша рассматривал шрамы и обнявшую овал морщинистого лица седую бороду. «Как на фотографии писателя у папы на столе, под стеклом...» – мимолетно подумал он.
Старик выпустил воротник Пашиной рубашки, видимо, не зная толком, что делать с этим смирным пацаненком.
– Нехорошо, – покачал он головой. – Работать мешаете... Не уважает нынешняя молодежь стариков. Вот у тебя есть дедушка?
...Пашу, словно электричество, пронзило воспоминание.
Мгновенное, полное и яркокрасочное.
Дедушка!!!
Папин папа, инвалид войны... Он лежит на кушетке в своей маленькой тихой комнате. Худой, длинный, ноги торчат из-под пледа.
Он лежит и стонет.
У него астма. И начался приступ. Нужно лекарство, альбутерол. Паша должен был мигом сбегать в аптеку на углу, потому что альбутерол кончился. Потом налить в ингалятор, дед сделает несколько вдохов, и ему станет легче...
Вот что Паша безуспешно пытался вспомнить все это время!
Мама, уходя на работу, строго велела: «Деньги у деда в ящике комода. Лучше сразу возьми пятьдесят гривен и сходи в аптеку. Я опаздываю, а ты все равно без дела шатаешься. Не жди, пока у деда приступ начнется...»
А Паша срисовывал тигра из книги, увлекся и забыл. Дедушка начал задыхаться, прохрипел на вдохе: «Скорее...» Повалился на кушетку и принялся со свистом стонать.
Противный страх выступил на коже колючими, как крапива, пупырышками. Это был совсем не такой страх, когда боишься высоты, идя по стволу дерева. Или когда прыгаешь на крышу гаража, или дразнишь старого деда в полуподвальном окне... И даже не такой, когда страшно в темноте, и по потолку ползают световые пятна от проезжающих машин, а тебе кажется, что это змеи.
Это был какой-то запредельный, парализующий страх. И еще отвращение от самого себя до тошноты.
– Что с тобой, мальчик? – с тревогой спросил старый часовщик. – Тебе плохо?
Слезы брызнули у Паши из глаз, в носу и горле стало тесно. Он помчался в аптеку, не обращая внимания на визг шин и крики сердитых водителей.
Я убийца.
Дедушка, наверное, уже умер.
Из-за меня. Из-за того, что я забыл, заигрался с мальчишками, не купил лекарство.
Как это могло произойти?! Ведь я же выходил из дому с зажатой в кулаке бумажкой в пятьдесят гривен! Я же ярко представлял, как прибегу в аптеку, куплю и бегом назад, очень гордый тем, что ни мама, ни папа так быстро не могли бы принести лекарства, что они сейчас на работе, а я вот такой хороший, спасаю деда от астмы, и взрослые меня похвалят!..
Как я мог забыть?! Что меня отвлекло? Неужели я... Убийца, гадкий, отвратительный человек... Мерзавец, как в книжках пишут и в сериалах показывают... Его не любят, от него все отворачиваются, когда в конце становится ясно, что это он во всем виноват... И от меня все отвернутся... Потому что дед лежит сейчас холодный и белый...
Воспаленный Паша влетел в аптеку и увидел очередь. Это гибель. Никто его не пропустит. Он не умеет просить, чтоб его пропустили. И хотя мама говорит, что это очень просто, что люди всегда пожалеют, но...
Что делать?! Стыдно-то стыдно, но если дедушка еще жив и ждет?! Паша не понимал, сколько прошло времени. Может, много. Время вдруг сделалось врагом. Оно с коварной подлой ухмылкой, похожей на ухмылку Зуева, крало у Паши каждую минуту.
Паша встал сзади последней тетки в очередь. Его всего колотило, он открыл уже рот, чтобы попросить... Как сказать? Дед умирает?.. Пропустите?.. Он вдруг рухнул на пол.
Несколько человек обернулись на шум. На полу аптеки корчился мальчик лет десяти, он с шумом втягивал воздух и рыдал, красное лицо его было мокрым от слез.
– Скорее, помогите ребенку! – крикнул кто-то.
Его подхватили, хотели приподнять, он сопротивлялся и поджимал ноги.
– Да что такое? – волновалась очередь. – Эпилепсия?
– Это истерика, – сказал кто-то и вдруг влепил мальчику пощечину.
– Что вы делаете! – возмутились тетка.
– Спокойно, так надо. Сейчас...
Все это Паша Кошкин слышал как сквозь вату. Но почему-то дышать стало легко, спазмы уже не сжимали ребра.
– Чего ты плачешь, мальчик?
– Говори же, не бойся, что с тобой? Ну?!
– Альбутерол... – прошептал он, кривя пляшущие губы. – Дедушке...
Через минуту он уже несся домой с зажатым в руке лекарством. Стены домов мчались назад, мелькали тени прохожих. Наконец подъезд... Дверь квартиры.
У двери он замешкался на секунду.
Если дедушка умер, я залезу на чердак. И спрыгну вниз. Закрою глаза и спрыгну... Это будет очень страшно, но убийцы жить не должны... Нельзя прощать...
Дед все так же лежал на своей кушетке, как вечность назад. И все так же ритмично стонал. Еле слышно, с присвистом.
Жив!!!
Паша налил лекарство в специальную белую трубочку, вложил дедушке в руку. Привычным движением тот поднес трубку ко рту, вдохнул...
Прошло несколько минут...
– Деда... Как ты?
Дед еще раз вдохнул лекарство и медленно встал, отбросив плед. Паше казалось, что он так сильно не радовался даже в свой день рождения. Даже на Новый год. Только почему все тело так болит?..
Дед вышел на кухню, и Паша вышел вслед за ним.
– Такие вот дела, – сказал дедушка. – Такие дела, Паша...
И преспокойно принялся заваривать свой любимый черный чай. Включил маленький телевизор на холодильнике...
Паша ходил вокруг него. Паша был услужлив, как никогда: он подавал деду сахар и даже не шутил, что тот кладет пять ложек в чашку. Он вытащил новый непочатый пакет сухариков и насыпал их на блюдце...
А дед все молчал и смотрел телевизор.
Внутри у Паши была мерзкая черная дыра. Хорошо, что дедушка не умер... Но я-то все равно виноват... Вот сейчас он спросит, где я был, почему так долго ходил за лекарством. Что я скажу? Играл на улице?! Стыдно, ужасно стыдно!
Паша изо всех сил сжимал кулаки. Он ненавидел себя.
Но дедушка молчал и молчал.
Подлое время теперь тянулось, как расплавленный сыр в пицце, и умножало мучения мальчика. Вечером пришел с работы папа, потом мама. Ага, дедушка их ждал, наверное. Чтобы пожаловаться. Чтобы сказать: вот какого вы вырастили мне внука. Я умирал, а он играл во дворе в свои дурацкие игры и забыл обо мне...
Но дедушка молчал.
Родители поужинали и принялись пить чай в большой комнате, у большого плоского телевизора. Дедушка посидел с ними, и Паша, спрятавшись за спинкой кресла, все ждал позора. Каждая его мышца ждала позора и наказания, и от этого, наверное, болела.
Но никакого позора не наступало.
Паша ничего не понимал.
А что, если это хитрое время... Что, если для деда оно прошло, как одна минута? Как проходит для Паши день, как проходит все лето. Но ведь это приятные вещи, а дед же страдал?! Значит, и страданий можно не заметить?
Загадка...
Ночью растерянный Паша не мог уснуть, он весь дрожал. Ему хотелось выскочить из этого отвратительного тела – и улететь. Наказания он придумывал для себя одно страшнее другого, но выходило все как-то мало. Наконец Паша не выдержал, встал и босиком прокрался в дедову комнату. На столе, как всегда, горела настольная лампа со старинным абажуром.
– Чего тебе? – спросил дедушка, откладывая газету. В очках он казался совсем древним стариком.
– Да так... А... Э... Может, тебе нужно что-нибудь...
Дед помолчал, вздохнул.
– Ничего мне не нужно, такие вот дела. Мне нужно, чтобы мой внук по ночам спал, а не бродил тенью отца Гамлета.
Паша хотел по привычке спросить, что еще за тень, но прикусил губу. Не надо теребить деда. А то еще вспомнит, и поймет все про него и про альбутерол...
Паша тихонько, на цыпочках прошел к двери и напоследок оглянулся.
Дедушка улыбнулся ему и подмигнул.
И Паша вдруг понял: ничего он не забыл... Ничего! Он все чувствовал, он все знает и помнит!..
Дедушка не дурак. Вон у него сколько орденов и медалей, на пиджаке не помещаются. Ничего он не мог забыть: ни войну, ни свою астму, ни Пашино промедление с лекарством.
.......
Но как же тогда... Неужели... Он простил?!
.......
– Я никогда не буду ничего забывать, – шептал Паша, лежа в своей постели и изо всех сил, до боли вонзая ногти в ладони, чтобы лучше запомнить. – Никогда и ничего важного. Не буду отвлекаться, пока не сделаю то, о чем меня попросили... Никогда. Ни за что.
Он шептал и шептал, все тише, тише, и что-то осушало его слезы, отпускало на свободу, давало легко дышать.
А приснились ему опять Наташкины лунные ноги.