Как я пострадал за кубинскую революцию
из беседы с Ольгой Катенковой
– Психиатрией и психологической помощью вы занимаетесь уже более полувека. Произошли ли за это время, на ваш взгляд, какие-то положительные подвижки в помощи и лечении людей? Есть ли прогресс?
– Подвижки есть, а прогресса пока не видать. Если условно счесть психиатрию и психологическую помощь своего рода цивилизацией в цивилизации, развивающейся по общеисторическим законам, то можно с большой долей авансового оптимизма сказать, что находится эта цивилизация где-то в конце долгой, темной и страшной эпохи варварства.
– То есть, из варварства еще не вышли?
– Еще не вышли, но уже, хочется верить, находимся у порога гуманистического ренессанса, перехода в другое качество. Отдельные прорывы – очажки Психологической Цивилизации, зародыши Психологической Культуры – время от времени появлялись и появляются, в том числе и у нас в России. А в целом – лишь у порога. Еще неясно, перейдем ли его.
– В книге «Охота за мыслью» описано ваше психиатрическое «боевое крещение» – первый удар, полученный от психически больного человека. В то время – конец шестидесятых, начало семидесятых – это был для вас еще довольно свежий опыт. Сейчас, столько лет спустя, эпизод этот все так же помнится? Пополнился ли другими подобными?
– Пополнился, но не густо. Больше было нападений со стороны психически здоровых и в крапинку.
Тому пациенту, двадцатилетнему студенту Володе Я-чу, был поставлен один самых обычных для того времени диагнозов: шизофрения, параноидная форма.
– Для того времени?.. А теперь?
– Теперь бы ему могли поставить, например, «шизоаффективное расстройство», или всю ту же параноидную шизу. «Назови хоть горшком, только в печку не суй» – это точно к нам, психиатрам.
Высокий стройный брюнет с яркими темно-карими глазами, с преобладающим выражением мрачной озабоченности на лице. Отец его был сербом, служил в советской армии, погиб на войне.
– Пациент этот считал себя младшим братом, как написано у вас, «одного популярного политического деятеля Латинской Америки».
– Да, и только теперь можно имя этого деятеля публично назвать, хотя и тогда было понятно, о ком речь.
– Фидель Кастро?
– Он самый. А то, что я расскажу вам сейчас, выяснилось через месяц с небольшим после поступления Володи в московскую психбольницу имени Кащенко, где я начинал свой врачебный путь.
Вот вкратце эта предыстория. У Володи был любимый старший брат, студент института международных отношений, испанист, тоже высокий красавец-брюнет, внезапно во цвете лет умерший в тот год, когда Фидель пришел к власти на Кубе. Потерю Володя перенес тяжело. По характеру и так-то невеселый и замкнутый, затосковал, перестал разговаривать с матерью и общаться с друзьями. Однажды, вглядываясь в портрет Кастро, тогда еще молодого, пронзился догадкой: это его брат, живой и здоровый. Смерть была имитирована, похороны разыграны, чтобы послать брата на сверхсекретное задание – установить на Кубе социализм, и он с этим блестяще справился…
Находил все новые доказательства, подтверждающие догадку. Решил бросить институт и поехать на Кубу помогать брату. Начал предпринимать к этому шаги, никому ничего не объясняя, добивался выезда – выглядело все это для окружающих, само собой разумеется, более чем странно, пошел конфликт за конфликтом, с кем-то подрался раз, другой – и… Очутился у нас в буйном, где я работал.
Привезли связанным, со ссадинами и синяками. Запись опытного дежурного психиатра в приемном покое: «Больной контакту недоступен, дезориентирован, на вопросы не отвечает, повторяет одну фразу: «Выпустите меня, а то будет хуже». Склонен к импульсивным действиям и агрессии по бредовым мотивам. Необходим строгий надзор».
Я, необстрелянный новичок, всего на два года старше Володи, был назначен его куратором. В обязанности мои входило ежедневное общение с пациентом и регулярные записи в истории болезни. Лечение назначал заведующий отделением Недбай Константин Максимович, о котором рассказ отдельный.
Держался Володя в отделении внешне спокойно, но внутренне был напряжен, как сжатая пружина. Стоило к нему подойти, как возникала непроизвольно и у меня ответная напряженность, сдавливалось дыхание – пытался напряжение сбросить, напрягался от этого еще больше... Характерно для новичков-психиатров – такое вот отзеркаливание, неконтролируемое заражение состоянием пациента.
– Наверное, и небезопасное заражение? Профессиональная вредность?
– Не без того. Наполняет душу смятением, жутью и мутью, мышлению и работе мешает. Совсем не нужно пациенту, да и никакому человеку, ни взрослому, ни ребенку, такое тупо-копирующее эмоциональное зеркало перед собой; иного может и побудить к агрессии или того хуже.
– …?
– Да, и к самоагрессии, вплоть до. Отсюда и первейшее профессиональное требование к любому врачу, к психиатру вдесятеро: не зеркалить, не заражаться, не вестись состоянием пациента, быть от него внутренне независимым. Обретать, поддерживать и развивать свое собственное, врачебное душевное состояние.
– А как же сострадание, сочувствие, сопереживание – это что, выходит, все лишнее, вредное? Это ведь тоже заражение состоянием другого человека, тоже зеркало.
– Конечно, и речь идет о владении этим зеркалом, внутреннем владении. Сопереживание, сострадание и всяческие подобные со- должны моментально, с быстротой мысли, переводиться с уровня чувств на уровень понимания и верного действия, что мы и наблюдаем в работе настоящих врачей, докторов по призванию. Но и таким не сразу дается…
Поместили Володю в наблюдательную палату, где неотрывно, круглые сутки дежурили санитары. Поскольку вел себя он спокойно, Константин Максимович не назначил ему на первые несколько дней никакого лечения – чтобы не смазать картину и отследить тенденцию.
Картина не менялась, но нагнетание ощущалось. Каждодневно я пытался с Володей разговориться, но он оставался все тем же черным ящиком и с каждым днем заметно мрачнел. Константину Максимовичу тоже не раскрывался, хотя держался с ним мягче, чем со мной.
В наблюдательной нашей палате всегда не хватало мест, и Володю, как условно спокойного, пришлось перевести на дополнительное место в коридор. Его койку занял беспрерывно оравший во все горло огромный здоровяк, которого, перед тем как начать вводить лошадиные дозы нейролептика, с трудом удерживали привязанным два санитара, плюс для подмоги я и наш фельдшер. (Этого фельдшера через несколько месяцев убил самый тихий больной нашего отделения – внезапно со страшной силой ударил по голове чайником, из которого наливали пациентам по утрам чай.)
Володя на смену места не среагировал, но через пару дней его прорвало.
Утром, после врачебного обхода, я, как обычно, к нему подошел, чтобы попытаться разговорить, и как обычно, безрезультатно. Пожелав здоровья, пошел к себе в ординаторскую. Вдруг он догоняет меня и повелительным тоном требует, чтобы я его сейчас же, незамедлительно выпустил во двор на прогулку.
Прогулочный дворик наш был огорожен высоченным забором, санитары всегда были начеку, но и это не исключало побегов.
Напрягаюсь и объясняю Володе наивозможно мягко, что на прогулку сейчас не время, нельзя.
Повторяет требование с угрозой в голосе, переходя на «ты»:
– Не выпустишь?
– Не имею права сейчас. Подожди немного, прогулка общая через полтора часа.
– Значит, не выпустишь?
Резкий удар справа в висок кулаком. На миг помутилось в глазах, тут же боксерским рефлексом, как на ринге бывало, пошла встречным хуком моя левая, едва успел удержать. Столбиком стою перед ним, пытаюсь улыбнуться:
– Ну, вот, здрасьте… Это уже ни к чему.
Вдруг мне делается легко. Напряженность вмиг испаряется – меня отпустило, свобода в груди, в душе – а Володя тяжело дышит, кулаки сжаты, летит новый его удар, но не долетает: рука беспомощно опускается.
Стоит и глядит на меня растерянно. Подскакивает тем временем из наблюдательной наш уголовничек-санитар, жилистый дядя Вася, прыжком со спины обхватывает рукой шею (прием «хомут»). Я… вернее, уже не я, а новорожденный врач-психиатр приказывает по-военному:
– Отставить. Я провожу. Идем, Володенька, полежишь.
Послушно идет со мной, поникший, обмякший.
Ложится на свою койку. Стою над ним молча секунд пять. Ухожу.
Вечером ему сделали укол нейролептика аминазина, потом уколы заменили таблетками. Дозы были сравнительно небольшие, заметного побочного действия не оказывали. Держался Володя и дальше замкнуто, но спокойно; постепенно начал теплеть, оттаивать. Однажды во время обхода тихо попросил меня подойти, поговорить с ним отдельно. Я было напрягся, но выражение его глаз подсказало, что все должно быть хорошо.
Подошел.
Он сидел на койке, уставившись в пол. Не глядя на меня, тихо произнес:
– Я хочу… у вас… попросить…прощения.
– За что? – тупо спрашиваю, понимая.
– За то, что… ударил.
– А, ну. Ерунда какая…
– А знаете, почему?
– Что почему? – туплю дальше.
– Почему ударил.
– А… Да какая разница. Бывает.
– Ударил не просто так. Я считал себя братом Фиделя Кастро… Был уверен, что во дворе меня ждет посланец от брата. А вас считал агентом, провокатором. Когда вы не разрешили выйти, подумал: ага, знает, что меня ждут... Разозлился и решил проучить. Ждал, что вы мне ответите тем же…
Через две недели Володю выписали домой, под наблюдение диспансерных врачей. В эпикризе (итоговая запись в истории болезни при выписке пациента, выверяемая и подписываемая больничным начальством) значилось: «Шизофрения, острый параноид. В результате проведенного лечения наступила ремиссия с критикой к своему состоянию. Рекомендуется диспансерное наблюдение с поддерживающей терапией».
– Что было с Володей дальше, как сложилась его жизнь?
– К сожалению, ничего об этом не знаю. Удалось узнать только, что в московские психлечебницы он больше не поступал, а через восемнадцать лет (!) в своем районном диспансере был снят с учета. Думается, более всего ему мешала дальше жить не болезнь, а диагноз…
Ключевые слова: Автобиография
Упоминание имен: Константин Недбай
Поделиться в социальных сетях
Вы можете сказать "спасибо" проекту здесь
|
