N 106

от 01.10.06

      Здравствуйте, друзья. Когда число рассылок переваливает за сотню, особо хочется, чтоб одна на другую не чересчур похожей была, чтобы себе самому по крайности не надоесть. Ну и чтобы рассылкозависимость, если позволительно так выразиться, тех, кто к таковой расположен, не была чересчур плотной и однозначной.
      Въехали в осень меж тем. Я в такие сезоны, бывало, ежели только не был повязан службой, стремился слинять куда-нибудь поюжней, чтобы лето красное продлить, но нынче не убежишь, пациенты и книга держат. А книга все та же, никак покуда не финиширует – о депрессии матушке, все о ней любимой. Из книги этой сегодня и кусочек очередной, не рецептурный, но, смею надеяться, с непосредственным действием. После чего с помощью американской собеседницы потолкуем еще кое о чем.

Смехотрон, или Эндорфин Иванович
из истории одного антидепрессивного средства

Для человека нет ничего полезнее человека.
Барух Бенедикт Спиноза

      История этого больного в сравнении со множеством других наших буйненьких даже, пожалуй, и скучновата.

      Иван Иванович Оглоблин, личность малоопределенная. Документов при поступлении не было, кроме пропуска в какое-то спецкабэ (конструкторское бюро, если кто не в курсе), где состоял вахтером. Поступил в острое (оно же и буйное) отделение в хохочущем состоянии. Лысенький, круглый весь, нос картофелиной, в лучистых морщинках, с непрерывно набегающей пунцовой краснотой. Запись дежурного: "Поступил в связи с антигражданским поведением, выраженным в форме неуместного смеха. Контакту не доступен, на вопросы не отвечает. Диагноз шизофрения".

      Так и сидел в приемной и ржал, как ужаленный, пока развязывали, ржал дальше на всевозможные лады в отделении, продолжал ржать неудержимо, не возражая против лечения лошадиными дозами аминазина, которые ни на грамм не действовали, ржал, заражая ржачкой соседей по палате, санитаров, медбратьев и всех врачей, кроме завотделением Костоломова, которому мешал паралич лицевого нерва. Ржал, не ржавея, и в изоляторе, куда пришлось поместить и где просидел шесть лет почти безвылазно (иногда, когда другим не было места, его переводили в дальний угол коридора, где ржал еще громче), продолжал ржать и во сне по-тихому.

      Ржал – вот, собственно, и все. Ну сидит и ржет, спит и ржет, эка невидаль. На него никто и внимания не обращал, лекарства вводили торопясь, чтобы не заржать. Заметили притом сразу же, что от одного лишь присутствия в отделении больного Оглоблина у других больных поднимается настроение, веселеют все до неадекватности; поднимается и у врачей, стоит только мимо пройти, и у медбратьев, и даже у санитаров наших, хотя с ними особстатья... Вот и держали Ивана Ивановича в основном в изоляшке, надежнее так.

      Задерживал нам оборот койкодней. Надо и таких периодически выписывать, хоть на денек-другой, но куда? Родных не объявлялось, а от самого ничего не добьешься, слова человеческого не произнес ни разу, кроме: "дайте доржать"

      Это произошло, когда отделение обходила инспекционная комиссия из горздрава. Перед тем Костоломов собственной персоной в моем сопровождении к нему подошел, вернее, прокрался, почему-то на цыпочках, что при его комплекции выглядело, скажем так, мешковато. В высшей степени убедительно, как мог только он, попросил:
      – Больной Оглоблин! Прекратите неадекватный смех на время комиссии. Вы меня поняли?
Тут же кивком дал соответствующий знак санитарам, фундаментальному Николаю и ухватистому клешнястому дяде Васе, совокупный отбытый срок коих в местах не столь отдаленных по уголовке составлял чуть поменьше вышки. Санитары ответили понимающим молчанием. – "В случае чего", – пояснил Костоломов. И уточнил: – "В случае чего". Николай внимательно шевельнулся и зажевал улыбку, дядя Вася натужно усилил звериность мордовыражения и подрастопырил клешни. Я, лечащий ординатор, произвел стойку смирно, глядя в другую сторону, я сдерживался уже из последней мочи, ибо Оглоблин продолжал ржать, ржание его проникало вибрациями в печень и в поджелудку, зашкаливало. – Эх, траляля, – произнес Костоломов, как всегда при большой озабоченности, и поспешил в кабинет.
      Минут через сорок комиссия в составе четырех членов и председательши двинулась, за ней зав и вся врачебная свита, где-то в хвосте и я.

      Стояла бесподобная тишина. Дело шло о присвоении отделению звания образцового. Костоломов вполголоса, скупыми штрихами набрасывал необходимые объяснения: "Онейроидная кататония... Имело место некоторое возбуждение... Готовится к выписке..."
Председательша замзавгорздравша, плотная тетя с крысоватыми глазками, торопливо кивала и делала движения, напоминающие канатоходца, с ней в такт и все члены комиссии. Видно было, что они слегка мандражат, не каждый же день приходится проверять буйную психиатрию.

      Комиссия благополучно прошествовала мимо изолятора, и я успел удивиться, что никакого ржанья оттуда не доносилось, только слегка дрожал пол возле двери. Костоломов блестяще выполнил заранее задуманный маневр, направив внимание членов на наш открытый со всех сторон, сияющий туалет, феноменально пустой.

      Вдруг раздался апокалиптический взрыв.

      Все содрогнулись, под председательшей треснул линолеум, один из членов гулко упал. Из изолятора с воплем: "Дайте поржать!" выскочил Иван Иванович и покатился мячиком. За ним в зверском молчании неслись дядя Вася и Николай с кляпом в руке, только что выплюнутым, что и произвело, очевидно, взрывную волну. Неслись, пытаясь поймать "на хомут" – вернейший захват за шею – но Иван Иванович делал обманные финты и непостижимо увертывался, – он и не бежал вовсе, он танцевал, пружинно трясясь, он ржал, беззаветно ржал, а с ним вместе дико, бессовестно, единой семьей заржали больные, все отделение, заржала председательша и все члены комиссии вместе с упавшим, заржали все, кроме Костоломова, горестно повторявшего: "Эх, траляля".

      Первым опомнился дядя Вася – рыча, сделал тигриное сальто, он был великий профессионал, и в прыжке достал Иван Иваныча откуда-то с бокового выверта, из другого измерения, достал и накрыл. Тут же и Николай ухнул и богатырским взмахом всадил кляп в ротовое отверстие. Иван Иванович почтительно смолк, затем икнул, побагровел, посинел... И вдруг опять апокалиптически пукнул.
Опять отчетливо прозвучали жалобные слова: "Дайте... доржать..."

       В общем, все обошлось, звание присвоили. Санитары потом, естественно, получили от зава некоторое внушение, но больше для ритуала субординации. – "Да, – уверенно признал дядя Вася, – перестарались маленько". В уверенности его сквозило твердое знание, что не в первый и не в последний раз перестарались они, а обижать их нельзя. Дядя Вася с четырьмя убийствами в анамнезе особенно глубоко знал, что обижать их нельзя, и всякий раз в конце обхода подмигивал Костоломову.

      Член комиссии, который упал, оказался большим эрудитом. – "У больных шизофренией, – сказал он, – по последним научным данным, нарушена выработка эндорфинов. Вы не знаете, что такое эндорфины, не в курсе, литературу читать надо, товарищи, квалификацию повышать, нельзя заниматься ползучим эмпиризмом. Эндорфины – это, к вашему сведению, вещества психических чувств, материальный субстрат эмоций. Нет, нет, ни в коем случае не механицизм и не вульгарный локалицизм, а дифференцированный химизм, именно, только так. Ваш этот... Хомуткин... Чересседельников... Лошадиная фамилия, вы не в курсе, это типичный случай эндорфинового дисбаланса, ну просто классика, между прочим, еще Рабле описал, он тоже был врач и душевнобольной, вы не в курсе. А мне тоже один раз, знаете ли, пришлось испытать. Воспалились четыре зуба, вот такой флюсище, ну я и попросил друга из поликлиники выдернуть их все сразу к чертовой матери, только так, чтоб не больно, не люблю боли. Ну он и шарахнул рауш-наркоз, веселящий газ, эн-о, вы не в курсе, товарищи, как вы можете так отставать от науки. Тройную дозу вкатил, представляете? Так я вместо трех часов ржал, извиняюсь, три дня, белья не хватило, пупочная грыжа вылезла. Вот что такое эндорфины, дорогие товарищи, литературу читать надо".

      С той поры и переименовали мы Ивана Ивановича в Эндорфина Ивановича, в память о том, как он оборжал комиссию.
После комиссии и лекарства ему отменили, нафиг изводить попусту. Я и еще двое докторов (в буйном работали только мужчины), все, кроме зава, использовали его стихийно сперва, а потом уже и сознательно, в качестве живого антидепрессанта: подойдешь, постоишь рядом, поржешь минуту-другую, вот вроде и опять жить охота.

      Выписка Оглоблина произошла так.

      Во время завтрака, после на редкость спокойной ночи моего дежурства (ни одного вызова, накатал поэму, за месяц выспался) произошло ЧП, не из ряда вон, но с предзнаменованием. Больной Матирный вылил на голову завотделением ведро киселя. Всего раз в полгода случалось с Матирным такое и всякий раз с предвестием: то вдруг выздоровеет кто-нибудь из безнадежных, то из докторов кто-либо схлопочет в соседнее отделение. Просто так никогда Матирный не выливал ни на кого ничего, Костоломов это хорошо знал и, обмываясь в тазике, озабоченно повторял: "Траляля".

      И точно: не прошло и двух часов, как явился какой-то косматый тип в громадных темных очках и, хотя был не посетительский день, прорвался к Костоломову, выплеснул из портфеля на стол кучу бумаг и скандально заголосил:

      – Сколько можно, нет, вы скажите мне, сколько можно?! Издевательство над личностью! Мы не допустим! Мы подаем на вас в суд! Мы на вас пишем в прокуратуру! Мы жалуемся в высший орган!
      – Подождите, подождите... С вашей стороны не поступало... Экспертизы не было... Мы не в курсе, – трепетал Костоломов, – разрешите ознакомиться...
      – Ах вот как, вы не в курсе! – ярился тип. – Может быть, и про смехотрон вы не в курсе?!
      – Не в курсе.
      – А может быть, и газет не читаете?!
      – Не ч... Почему же, читаем.
      – Тогда вот! Вот! – не давая опомниться, тип швырял под нос Костоломову одну подшивку газет за другой, бумаги с огромными печатями и колоссальными подписями, фотографии, перфокарты и еще черт-те что. – Человеческий фактор! Вы нам ответите за человеческий фактор! Вы еще об этом пожалеете! Мне вас жалко!
      – Да что такое, ну объясните же ради бога! – взволнованно взвыл Костоломов. – Мы пойдем вам навстречу, пойдем фактору навстречу. Представьтесь, пожалуйста. (Шевельнул левым мизинцем, это был условный знак для вызова резервных санитаров из полубеспокойного отделения. Наших ни на секунду снимать было нельзя. Я набрал номер, но трубку не брали, наверное, пили чай или еще что-нибудь).
      – Я вам уже представился, вы невнимательны, отмечаю, – напирал тип. – Еще раз запомните: Щёчкин. Мой начальник – Кукарекуев, тоже не в курсе? Вот мое удостоверение. Вот авторские свидетельства и патенты, вот благодарности. Вот копия приказа о назначении руководителем комплексной темы: "Применение смехотронных устройств в промышленности"...
      – Хорошо, хорошо, чего вы желаете? Что мы должны?
      – Отдавайте Оглоблина. Немедленно верните нам нашего дорогого, любимого, незаменимого, чудесного Ивана Ивановича, уже шесть лет вы гноите его в условиях хуже тюремных, подумать только, уже шесть лет. Мы все выяснили, мы следили за вашими антигуманными действиями. Дело уже передано по самым высоким инстанциям, вы за все ответите. Вы его травите, уродуете, издеваетесь. Над человеческим фактором!
      – Одну минуту...
      Костоломов выпрямился в кресле и выставил кулаки на стол, так он делал всегда, когда принимал решение по текущей ситуации.
      – Если вы имеете в виду больного Оглоблина Эндорфина Ивановича...
      – Ивана Ивановича, – уточнил я.
      – ... Ивановича, – продолжал Костоломов, – то мы готовы дать полный письменный отчет (взгляд в мою сторону) любой из упомянутых организаций как по синдромологии и нозологии, так и по мерам лечения и надзора. Больной страдает тяжелой неизлечимой формой хронического душевного заболевания.
      – Ха-ха-ха! – тип тоже выпрямился и выставил кулаки. – Ваш диагноз?
      – Без официального запроса соответствующего учреждения не сообщаем.

      Тип вдруг резко сник и сдулся, как детский воздушный шарик. Костоломов продолжал холодно и брезгливо:
      – Спрячьте свои бумажки. Не берите на пушку. Недееспособных хроников мы выписываем только под расписку ближайших родственников или официальных опекунов. За шесть лет к нам никто не являлся и справок не наводил. Можем считать разговор оконченным.

      Встал глыбисто и победно во весь свой сокрушительный рост. Здесь самый момент сообщить, что в былые годы наш Костоломов был мастером спорта по самбо в тяжелом весе.

      – Послушайте... Подождите, – тип снял очки и обнажил растерянное испитое лицо интеллигента первого поколения. – Я вас прошу... Как человеческий фактор с человеческим фактором...
      – Не имею времени, – Костоломов опять тяжело опустился на свой просевший, засаленный завский стул (на этот стул никто не решался садиться даже в его отсутствие), неспешно откинулся, выдержал значительную паузу и вполоборота процедил мне: – Доктор, будьте добры, разберитесь с человеческим фактором. В двенадцать тридцать у нас комиссия из экспертизного.

      Я помог Щёчкину сгрести со стола бумаги и провел в запасную процедурную. Там он, постепенно опять раскаляясь, поведал мне свою историю.

      Щёчкин, Андрей Андреевич, изобретатель. Много патентов, многое внедрено, хотя большую часть, конечно, перехватили, уворовали, переиначили... Еще пятнадцать лет назад пришел к выводу, что существует единый комплексный фактор повышения производительности, вот этот самый человеческий, о котором теперь повсюду трубят, ни черта не понимая, А он искал, вычислял, выводил формулу. И вот наконец нашел. Вывел формулу настроения.

      – Да, сложная штука это настроение... Вот, – сунул мне прямо в нос какой-то перфопергамент, – вот тут мое открытие. Переворотное. Революционное! – при этих словах Щёчкин вспотел. – Оказалось, квадрат экстремума суперлабильного компонента супрастабильной характеристики пятого, самого главного факториала человеческой эмоциональности по всем параметральным диапазонам совпадает с метачастотностью и ортогустотностью смеха. Обыкновенного смеха, взятого, конечно, в статистическом бетаконтинууме. Это грубое упрощение, вы меня извините, это я только для вас так вульгарно. Идея, к сожалению, нуждается в профанации, иначе она не овладевает массами. Ну так вот, встал вопрос о создании смехотрона. Необходим смеховолновой генератор, воздействующий на соответствующие мозговые центры. Имея такой прибор, можно... Ну вам ясно, что можно. За какие-то три минуты в сутки обойтись без... Ну вам ясно, без чего и без кого обойтись. Экономический эффект колоссальный, уже вычислено, достаточно всего шести секунд облучения всего лишь четырнадцатью ультрапараметральными компонентами для поддержания оптимального рабочего тонуса любого индивида в течение восьми с половиной часов. Что еще нужно?.. Ничего, только поставить соответствующий прибор в соответствующей проходной. И включать. Первая модель представляла собой довольно громоздкий шкаф с выдвижными пультами. Все это потом миниатюризировалось до вот такой милой штучки...

      Щёчкин ловким движением выхватил из кармана металлоидную коробочку.

      – К сожалению, сейчас нет возможности продемонстрировать, отказал сорок второй диод в восемнадцатом фазообразователе. В следующий раз обязательно, вы напомните. Ну так вот, а надо еще добавить, что дела в нашем кабэ уже шестой год прямо-таки из рук вон...
      – Шестой год? – перебил я. – Не со времени ли госпитализации...
      – Ну вот именно! – Щёчкин вскинулся в обнимательном импульсе. – Ну наконец-то! Вы меня понимаете. Наш дорогой, наш золотой, наш невероятный Иван Иванович! Это он! Это он!
      – Что он?..
      – Смехотрон!
      – ???
      – Всегда, всегда он смеялся, всю жизнь! Для этого и родился! Это же натуральный гений, чудо природы, я хотел сказать, чудо техники!
      – Как же он жил?
      – Так и жил. Смеялся и жил. Осуществлял свою функцию, вот и все. Ел, пил, спал, смеялся, в проходной нашей сидел, проверял документы, смеялся, проще говоря, ржал, и мы ржать начинали, заряжались смехоэнергией и работали целый день весело, домой тоже уходили веселые... Что тут непонятного?
      – Все понятно. А как... Где же...
      – Вы хотите спросить, где мы его откопали? Стопарев, замдирснаб наш, выписал из деревни, пристроил. Дядя он ему, или земляк какой-то, теперь уже не узнать.
      – Почему?
      – Помер Стопарев, от инфаркта помер, В тот самый день, когда вы сцапали нашего Ивана Ивановича,
      – Мы тут ни при чем. К нам его привезли откуда-то с улицы.
      – Боже мой... Кто же его вытолкнул-то? Кому он не угодил, кому помешал?.. А-а-а. . . Да, точно. Сам же сукин сын Стопарев, царствие небесное, он же сам. Все приставал: "Ты б, земляк, погулять сходил", а Иван все хохотал... А как поддавал, так и норовил, шутя вроде, выпихнуть наружу из проходной, а Иван только хохотал, и шныр-шныр обратно, на место, или в каморку свою. Там у нас в подвальчике, там и жил. Ну понятно... И поделом покойничку, вы меня извините. С гениями не шутят.

      Далее Щёчкин принялся рассказывать об испытаниях непрерывно совершенствовавшихся смехотронных устройств. Первая модель вызывала смех, но недолго, какая-то решающая характеристика необратимо исчезла. Вычислил, какая именно и почему. Новые модели, однако, несмотря на все меры, эффекта не возобновили, напротив, начались странные явления: испытуемые приходили то в тоскливое состояние, то в ярость, резко участились конфликты во всех отделах. Стало неопровержимо ясно, что действует чья-то завистническая, вредительская рука. Начался новый этап борьбы...

      Я заскучал, перебил:
      – Что же вы теперь хотите от Эндорфина... э-э-э... от Ивана Ивановича?
      – Выписать. В качестве смехотрона. Идеального смехотрона.
      – А ваш прибор что же?
      – Моя модель будет совершенствоваться по образу и подобию, элементарно. Я давно вычислил, что смех Ивана Ивановича представляет собой абсолютно полный набор всех орто, мета и пара...
      – Ясно, ясно, и мы проверили... тоже уже смехотронутые... Ладно, будем выписывать. Немножко бюрократии, множко даже... Опекунство придется оформить на вас по ходатайству учреждения. Честно говоря, нам тоже будет жаль... Будет не хватать... Мы к Эндо... к Ивану Иванычу тоже уже... привыкли...

      Щёчкин взорвался и зарыдал, началась истерика. Я открыл дверь, чтобы отправиться за успокоительным, как вдруг он успокоился сам.

      – Подождите... Все в норме... Вот что я делаю.

      Опять вытащил свой смехотрон. Положил перед собой на пол. Внимательно поглядел. Сказал: "Алла-бесмилла", подпрыгнул и раздавил ногой.

      Из-под сплющенного футляра не вылезло ничего.
      Внутри было пусто.
      Пошатываясь, слабым голосом Щёчкин залепетал:

       – Я вам все наврал. Все навыдумал. Насочинял. Честное слово. Никакой я не изобретатель, а плакатист, оформитель стендов. Научную фантастику люблю. Скучно жить мне. Смертельно скучно и одиноко. Все время вспоминал нашего Ивана Иваныча. Стал наводить справки, искать. Нашел. Надо было придумать версию... Придумал, оформил по типу документации... Добрался до вас... Добрался...

ЗМ: Владимир Львович, читая Ваши книги, встречаешь в них много света, но иногда проскальзывает и грусть, и даже тоска или скорбь... Могу ли я спросить, кто вы – психотерапевт с многолетним стажем – пессимист или оптимист?

ВЛ: Стакан, наполненный до середины, для оптимиста наполовину полон, для пессимиста наполовину пуст. Для меня же этот стакан, если иметь в виду жизнь, и пуст и полон одновременно. Отказываюсь от черно-белого прокрустова ложа: не пессимизм либо оптимизм, а объемное всекрасочное мирочувствие, не "или - или", а "и - и". Более того, стремлюсь вытащить из этого ложа, верней, лужи, и своего читателя; хочу выходить вместе с ним в душевную многомерность, где соприсутствуют и ощущение трагизма бытия, и ощущение его бесконечной ценности и восторга перед таинством жизни...

ЗМ: В какой мере вы как профессионал обращаетесь к сознанию человека и в какой – к подсознанию? Можно ли сказать, что психолог-гипнотизёр работает исключительно с бессознательным в человеке?

ВЛ: Не исключительно, а включительно. Сознание и подсознание - довольно условные обозначения разных слоев нашей душевной целостности, соотносятся они примерно как лицевая и исподняя стороны одной и той же одежды. В психотерапии, включая и гипноз, отношения пациента и врача (или психолога) начинаются с усвоенного сознанием и перешедшего в подсознание стереотипа – расхожего мифа о том, что такое психотерапия, что такое гипноз... Путь к подсознанию пролагается через сознание, а к сознанию через подсознание, это непрерывно сообщающиеся сосуды.

ЗМ: В интервью журналу "Кругозор" в 1989 году Вы сказали: "Растренированность души мстит жестоко. В сравнении с этим, потери в профессионализме — мелочь".
      Лично я с Вами совершенно согласна. Однако с годами всё чаще наблюдаю, что "толстокожие", малоначитанные, ничем не интересующиеся люди выглядят более счастливыми, чем те, которые постоянно в себе копаются и совершенствуются. Так может, как раз натренированность души мстит жестоко?

ВЛ: В том интервью, сколько помнится, речь шла о тренировке души психотерапевта и о профессионализме его же; притом отмечалось, что психотерапевт не имеет рабочей обязанности быть благополучным счастливцем; скорей наоборот, собственное счастье может помешать ему чувствовать и понимать несчастья страдающих пациентов... Но я, пожалуй, согласен, что свинья, чавкающая у своего корыта, выглядит более счастливой, чем композитор, ищущий в поте лица одну-единственную верную ноту для своего произведения...

ЗМ: Порой раздражает непунктуальность, необязательность, жлобство тех, с кем вынужден в жизни общаться. Что делать: перевоспитывать окружающих или себя?

ВЛ: Отвечу вопросом на вопрос, используя в качестве модели уже упомянутое животное: если вы работаете на свиноферме, и вам не нравятся запахи, звуки и поведение ваших подопечных, кого легче перевоспитать: их или себя?

ЗМ: Некоторым людям удаётся менять свои привычки. Но мне никогда не приходилось встречать людей, которые смогли изменить свой характер. Например, перестать быть вспыльчивыми, или, напротив, пассивными и флегматичными. Завистливый человек, если он умён, может научиться скрывать свои чувства, но вряд ли перестанет завидовать. Случалось ли Вам наблюдать факт коренных, радикальных изменений в характере людей в ту или иную сторону?

ВЛ: Да, мне случалось такие серьезные изменения замечать. Но происходят они, как правило, не в одночасье и не по лобовому волевому решению, а зреют долго, годами, иногда десятилетиями, и являют собой результат сложения многих действующих сил. Силы эти действуют и изнутри (какая-то внутренняя работа, накопление жизненно-душевного опыта, переходящего из количества в качество; самовнушения, медитации и молитвенные усилия; иногда, возможно, и какие-то физиологические перемены в организме, гормональные сдвиги...) – и извне: серьезные удары судьбы, жизненные потрясения, потери и обретения...
      По моим наблюдениям, процентов 75 людей потенциально способно к радикальным переменам характера – часто, однако, увы, не в лучшую сторону. А остальные процентов 25 остаются практически теми же с детства и до конца жизни.

ЗМ: Почему одним людям всё даётся без труда, а другие, не менее одарённые, должны прилагать огромные усилия для достижения своих целей и часто - безрезультатно?

ВЛ: В "Моцарте и Сальери" Пушкина один из героев, легко вспомнить, кто именно, задается именно этим вопросом...
      Кто более одарен, а кто менее, согласитесь, определить не всегда легко, и в конечном счете это решают плоды работы. Не забудем о всегдашнем сложении или, наоборот, минусовании одаренности как таковой и характера, личности в целом. В книгах "Цвет судьбы" и "Вагон удачи" я подробно описал разницу между характерами людей, находящихся в разных отношениях с судьбой. При одинаково хорошем, скажем, слухе и музыкальных способностях, один может иметь характер Баловня Судьбы, другой – Рокового Борца, третий – Авантюриста, четвертый – Пришибленного. Соответственно, профессиональные судьбы этих людей при прочих равных условиях будут различны.

ЗМ: С возрастом, переживая уход родителей, человека начинает страшить неизбежность смерти. Вернее, страх и беспомощность перед возможными физическими страданиями. Глубоко верующие люди спокойнее, мудрее подходят к этому вопросу. А вот нам, воспитанным в атеизме, как морально подготовить себя к уходу: игнорировать эту тему, верить в реинкарнацию?
      Вы сами религиозный человек? Что Вы, как психолог, можете посоветовать?

ВЛ: Атеистический либо религиозный взгляд на мир еще далеко не вполне предопределяют отношение человека к уходу из жизни. Я видел и людей, исповедующих ту или иную религию, вовсе не свободных от панического страха смерти, и тех, кто считает себя атеистами и при том имеет совершенно спокойное отношение к смерти, как к чему-то, хотя и неизбежному, но малозначащему. Решающим в этом оказывается, скорее, склад личности, чем мировоззрение, а также то, ощущает ли человек свою жизнь, а следовательно, и смерть, наполненной неким непреходящим смыслом.
      Есть разные пути духовного развития и возможны разные альтернативы кажущейся бессмысленности нашего неизбежного умирания. Опыт человечества в отношении к уходу из жизни огромен, опыт и различных религий, духовных практик, и художественный, и философский, и просто человеческий, повседневный. "Философствовать – значит учиться умирать", - сказано в древности. Можно сказать, что и жить – значит учиться умирать, и учиться можно у всего человечества. Каждому, кто открыт мыслями и душой, есть откуда почерпнуть душевные силы для этого неизбежного перехода. Достаточно, например, почитать Сенеку "Нравственные письма к Луцилию". Там в живейшей, доступнейшей и глубочайшей форме на каждой странице ведется обучение приятию смерти как закономерного завершения жизни, как ее финала, каким может быть финал музыкального произведения.
      Я не сторонник игнорирования темы смерти и защитного ухода от нее, как это принято в нашей нынешней цивилизации. Я за глубокую проработку этой темы, проработку уже с юных лет, поэтапную...

ЗМ: Сейчас много говорят о методике управления будущим в сновидениях. Что Вы об этом думаете?

ВЛ: Чего только не придумают для охмурения легковерных неосведомленных людей, каковых на свете, увы, подавляющее большинство. Управлять можно только тем, что знаешь и понимаешь, что изучил. А таинственная область сновидений как раз относится к наименее изученным сферам жизни и, насколько мне известно, никаких научно достоверных способов сознательного управления сновидениями, а тем более, будущим через сновидения, еще не придумали.
      Будущим своим человек может управлять лишь в ограниченных пределах - примерно настолько, насколько можно управлять развитием шахматной партии с равным или более сильным соперником. То или другое будущее ты выбираешь в той мере, в какой можешь просчитать или интуитивно предугадать разные варианты хода событий, и только в том случае, если эти варианты сопряжены с какой-то свободой выбора, с возможностью тех или иных "ходов". Многое зависит от самонастроя – как программируешь себя, как настраиваешь, так себя будешь и чувствовать и вести. Как себя чувствуешь и ведешь – таким, соответственно, строишь и развитие событий, вызываешь на себя то или иное лицо судьбы, тот ее "ход" или иной – если только, повторяю, в наборе вариантов данной "игры" и "партии" с нею содержатся хоть какие-то степени свободы, люфты "туда – сюда"...
      Сон и сновидения тоже могут включиться в самонастроечный процесс, а одновременно дать важную глубинную информацию о том, что может произойти и как лучше себя повести. Как заметил Толстой, в глубине души мы знаем несравненно больше, чем можем представить и выразить. А сновидение как раз и помогает представить непредставимое и выразить невыразимое, показывая нам его то в ярко-конкретных, то в символических образах. Тот, кто внимателен к жизни вообще и к сновидениям в частности, находится в более тесном общении с будущим, чем человек поверхностный. Вот, пожалуй, то единственное здравое зерно, которое можно извлечь из формулы "управление будущим в сновидениях".

ЗМ: Планируете ли вы приехать в Денвер с лекциями? Я уверена, что Ваш приезд обрадовал бы многих.

ВЛ: И в Штаты и в Канаду хотел бы приехать, но точного срока пока назвать не могу. Выступления мои, естественно, будут в значительной части посвящены проблемам людей, живущим в эмиграции.

ЗМ: Оглядываясь назад, какое время было самым счастливым в Вашей жизни, и считаете ли Вы себя полностью реализовавшейся личностью — в плане карьеры и личной жизни?

ВЛ: Самое счастливое время моей жизни – то, в котором живу сейчас. Хотя и на очень многое в том, что уже прошло, пожаловаться не могу. Уточню еще, что я стараюсь ощущать время своей жизни как единое целое, не деля его на отдельные части, стараюсь жить в полновременье, хотя это и не всегда удается. А полностью реализовавшейся личностью, по-моему, может себя считать только труп.

ЗМ: Как бы Вы определили предназначение и основную задачу человека на Земле?

ВЛ: Творить красоту. В самом полном смысле этого слова. Иными словами, быть сотворцом Творца.

Всего светлого!