|
Содержание
Здравствуйте, друзья.
Бремя врачебной профессии: хочешь-не хочешь, а диагнозы ставишь. Временам и годам в том числе. Уходящий холерик, бледно-полосатый Тигр-альбинос (внимание! – до начала февраля он еще не уйдет и останется возбужденным!) оказался немножечко, а кое в чем множечко психопатом. И по природе-погоде, и по политсобытиям, и по нелепым невозвратным потерям...
Ладно, не будем о грустном, лучше скажем небесному зверю спасибо за всех тех, кого оставил живыми и кого возбудил позитивно. И попросим Кролика или кого там ожидаем? – Кота? – быть белым (он и так по расписанию должен быть белым), пушистым и по возможности уравновешенным. Не дергаться по пустякам, соблюдать дипломатический такт, правила гостевания и гостеприимства. Если он Кролик, то пусть чуткими большими ушами улавливает приближение хищников (прошлый Кролик, желтый, прошляпил одного очень неприятного Ледяного Андроида, до сих пор маемся и конца не видать). И пусть будет Храбрым Кроликом с сильными лапами. Если Кот, пусть исправно ловит мышей – будем сыты. И пусть это будет Благовоспитанный Кот, содержащий свой дом в чистоте и порядке, хорошо общающийся, покровительствующий котятам и гуляющий сам по себе только с разрешения администрации. Падает пусть, как положено котам, на четыре лапы, балансируя хвостом, и не со слишком большой высоты. И пусть не подкладывает таких свиней, как Кот предыдущий.
В предновогодье не хочется заниматься проблемным грузиловом, а вот поднять общий тонус как-нибудь попытаемся.
Эйфория из первых рук
(опыт маниакального состояния)
из новой книги "Доктор Мозг: психология психологов"
После окончания мединститута, 22 лет отроду, я пошел работать врачом-психиатром в одну из двух самых больших московских психиатрических клиник – знаменитую больницу имени Кащенко, которую народ и по сей день зовет просто "Кащенкой". Я был не первым из нашего семейства, кому пришлось там поработать, – эту странную наследственную историю рассказал в книге "Наемный бог"...
В Кащенке среди множества корпусов и отделений было несколько, служивших базой для Института психиатрии Академии медицинских наук. Одним из институтских подразделений была лаборатория электрофизиологии и клинической электроэнцефалографии (ЭЭГ), которой руководила Ирина Семеновна Робинер, энергичная, волевая женщина, до того работавшая в хирургии и реанимации. ЭЭГ-контроль наркоза – ее блестящая докторская. А здесь, в Кащенке, Ирина Семеновна нацелилась на сложнейшее: найти ЭЭГ-признаки (корреляты) психических нарушений – чтобы можно было смотреть на картины мозговых биотоков и ставить диагнозы. Удалось это едва ли на три – пять процентов от желаемого, но сам поиск – путь к не достигнутой и, быть может, недостижимой цели – был упоительно интересным...
Я работал в больничных корпусах по соседству: в буйных (по больничной терминологии – острых) отделениях, сперва в мужском, потом в женском. Пользуясь любой возможностью, прибегал в лабораторию на правах волонтера. Биотоки мозга, надеялся я вслед за многими, дадут возможность видеть и понимать человека изнутри, читать письмена души...
Мне повезло: в ЭЭГ-лаборатории работали прекрасные люди. Строгой и деловой Ирины Семеновны я побаивался; зато подружился с ее младшими научными сотрудниками, молодыми врачами Александром Немцовым, Владимиром Файвишевским и Катей Богомоловой. По возрасту они были немного старше меня. Все трое были доброжелательны, интеллигентны и остроумны – веселые искатели истины.
Саша Немцов, высокий, статный красавец с тонко выписанным лицом, всегда аристократически сдержанный, искрящийся внутренним юмором, почти все время улыбающийся, но только глазами, напоминал мне и внешностью, и характером Чехова, каким бы он был без пенсне и бородки. Сейчас Александр Викентьевич Немцов – доктор медицинских наук, заведующий отделением информатики и системных исследований Московского института психиатрии, крупнейший исследователь проблемы алкоголизма в России.
У Володи Файвишевского (Катя его звала Воликом, Волькой) тоже не сходила с лица улыбка, озорная улыбка добродушного фавна, в которой, впрочем, просвечивала и затаенная застенчивость, и печаль. Невысокий изящный брюнет с чуть вкрадчивым голосом и пластичными, точными движениями – данные, подходящие и для доктора, и для артиста, и для волшебника. Он и стал и тем, и другим, и третьим в одном лице – после нескольких лет работы в качестве энцефалографиста нашел свое призвание в психотерапии.
И Катя Богомолова, тоненькая, русоволосая, улыбалась обильно – срифмовались ребята! – улыбалась лучисто-солнечно, отчего казалась красавицей.
Собеседница Ольга Катенкова – Казалась?..
ВЛ – И казалась, и была. По-своему. Бывает такая чарующая невзрачность, которая краше любой красоты. Лицо Кати в первые моменты гляделось простеньким, деревенским, но стоило ей улыбнуться и заговорить, как перед вами оказывалась не просто молодая интеллектуалка, но высокородное существо, графиня или княгиня... Голос, звонкий, мелодичный и нежный, прыгал через ступеньки вверх, как котенок с колокольчиком. Очень светло было рядом с ней.
– Влюбились?
– К удивлению – нет, при моей-то обильной и опрометчивой влюбчивости. Восхищение – вовсю, а влюбленности был дан красный свет. Чистая душа, ясный ум и твердый характер Кати сразу определили меж нами дистанцию и жанр отношений – приятельство со взаимной симпатией и надеждой на дружбу, не более.
У Кати было врожденное (?..) женское умение мягко властвовать, и в компании молодых мужчин она была незаметным, но несомненным лидером.
– Что вы делали в лаборатории?
– Учился записывать ЭЭГраммы и читать их. Вместе с ребятами ставил эксперименты и размышлял о работе мозга и психики. Побывал и сам несколько раз в положении испытуемого в ЭЭГ-камере.
Изолированный от звуков и света закуток с высокой кушеткой. Шлем с электродами. Провода, лампочки, еще разные электроды и провода... Застекленное окошко с занавеской снаружи. За окошком – исследователи, один или несколько, следят за приборами, за испытуемым и его биотоками, подают разные сигналы и стимулы, смотрят реакции. В современных ЭЭГ-камерах между исследователями и испытуемым возможны переговоры, можно показывать видео на экране, включать музыку и многое прочее...
Когда тебя в первый раз водружают на ЭЭГ-кушетку, напяливают на голову электродный шлем, да еще на разные места тела браслеты, нашлепки, примочки какие-то – чтобы мозговые биотоки записывались в разных проекциях, отведениях – как при снятии кардиограммы, только более громоздко и сложно – чувствуешь себя спервоначалу не человеком, а каким-то электрочайником: сейчас включат тебя, и начнешь закипать... Минут десять-пятнадцать, а кому и полчаса-час требуется, чтобы привыкнуть к обстановке и своему положению, успокоиться. Некоторым это и вовсе не удается.
– Особо нервным?
– Тем, у кого стойко повышена тревожность, кто боязлив, напряжен, недоверчив...
– На ЭЭГ приводили кащенковских пациентов?
– Да, и во множестве. Сравнивали со здоровыми. ЭЭГ удается снимать только у достаточно вменяемых пациентов, но внутреннее состояние и у многих из таких все же бывает чрезмерно напряженным и не всегда предсказуемым. Волик Файвишевский лучше всех умел успокаивать испытуемых: рассказывает какие-то байки, задает незначащие вопросы, мягко пошучивает, а сам, глядя на приборы, внимательно отмечает, как меняются биотоки...
С чем это сравнить?.. Смотришь будто бы с высоты птичьего полета на сеть морских проливов и заливов, где ветры различной силы и направлений могут гнать волны и в разные стороны, и в одну и ту же, где и бури бывают, и штиль...
Если мозг уподобить театру, где дни и ночи напролет непрерывно идут спектакли, то я, поработав в ЭЭГ-лаборатории, можно сказать, побывал за кулисами. Постоял там и сям, подсмотрел, как актеры ведут себя перед выходом на сцену, как суетятся подсобные рабочие, осветители...
Стало еще понятнее, как мало еще понятно. Биотоки – что-то вроде Корана, где на одно понятное место приходится семь непонятных, а у понятных – семь смыслов, один из которых неведом самому Магомету, но лишь Аллаху, вещавшему через него. По ЭЭГ можно судить о некоторых важных событиях, особенностях и переменах в работе мозга: степень сна-бодрствования, глубина наркоза или гипнотического сна; опухолевые и эпилептические очаги, судорожная готовность, эмоциональное возбуждение, умственное напряжение: тут ЭЭГ – показатель надежный. Но никто не прочтет по ЭЭГ, о чем думает человек. Глядя на ЭЭГ, можно точно сказать, видит ли спящий сон, но какой – биотоки умалчивают...
Кто-то давно еще сравнил ЭЭГ с ревом и бурлением стадиона во время футбольного матча. Рев пятнадцати миллиардов болельщиков, можно ли такое себе представить? Когда гол забили или мимо ворот промазали – ясно, однако поди разберись, что орет каждый болельщик и кто за кого болеет.
По изменениям волн в разных отведениях видно, как каждая точка в мозгу по-своему откликается на поступление сигналов извне, как иногда и сама, без явного воздействия, начинает действовать, обращаться к другим, побуждать к деятельности... Стоит произвести какую-нибудь легкую световую вспышку или щелчок, произнести слово – как это событие начинают обсуждать сверху донизу все этажи мозга, либо разом, либо в порядке очереди, либо по кругу, и долго не затихает этот обмен мнениями...
– Как понять эти мозговые саморазговоры, что они означают?
– В каждый миг что-то конкретное и таинственное, как всплески в водоеме или звуки в лесу; а в целом – течение жизни в нас, ее непрерывный поток...
– Вы не разочарованы тем, что через десятки лет, прошедшие со времен ОМ-67, ЭЭГ по-прежнему, как вы выразились, – поле, засеваемое вопросительными знаками?
– Я невыразимо этим доволен. Когда смотришь на звездное небо, тоже не понимаешь почти ничего и все-таки смотришь и смотришь... Чаруешься видом Вселенной и всем нутром чувствуешь, как много дает тебе созерцание этой великой тайны, коей ты – нотка, искорка... Что сравнится со счастьем созерцать это чудо?
– Если не секрет: ваша собственная ЭЭГ отличается какими-нибудь особенностями?
– Нет, картина вполне стандартная. Альфа-ритм ярко выражен, с довольно высокой амплитудой волн. После разных функциональных проверок ребята сказали: норма, здоровый контрольный экземпляр.
– А коли так, – застенчиво ухмыляясь, предложил Волик Файвишевский, – можно тебя подпортить слегка ради науки, не возражаешь?..
Я не возразил, и перед одним из ЭЭГ-обследований мне дали таблетку фенамина (он же амфетамин) – знаменитого химического стимулятора, мощного усилителя всех мозговых функций, вместе взятых. Таблетку я проглотил, и минут через тридцать пять перестал быть здоровым контрольным экземпляром, зато стал счастливейшим человеком всех времен и народов.
Сверхактивность и радужное, некритично-эйфорическое настроение, вакханальное опьянение жизнью – состояние, именуемое в психиатрии маниакальным, длилось несколько часов. Я болтал без устали, смеялся, острил, как мне казалось, необычайно удачно, всех любил и обожал, говорил всем изысканные, с моей точки зрения, комплименты, сыпал анекдотами, афоризмами, идеями и проектами, хвастался, напевал, приплясывал даже лежа...
– Братцы дорогие, бывает же! Приходит момент, и тебе открывается истина, и ты понимаешь все сразу, и знаешь, как надо жить! Я скажу вам об этом сейчас же: жить надо легко! Жить свободно! Жить в танце! Жить в полном согласии с собой, жить летаючи! Играть и смеяться! Просто разрешить себе быть счастливым, как это делаю я, вот и все! Ты всех любишь и всеми любим! И мысли у тебя в голове только веселые и великие!
Ребята пригласили меня в ЭЭГ-камеру, уложили на кушетку, нацепили причиндалы и предложили, иронически переглянувшись, вздремнуть.
– Поспать?! – радостно возгласил я. – Ура! С величайшим удовольствием! С благоговением! С пожизненной благодарностью! Поспать – какая блестящая мысль! Во имя науки я готов спать хоть целую вечность! Сон – это так прекрасно, так невыразимо чудесно! Погрузиться в объятья Морфея – какая сладостная нега, какое упоение. Младенческий сон, как давно я о нем мечтаю...
– Володя, под фенамином спать не получится, это была шутка, – раздался нежно-твердый голосок Кати. – Мы просим тебя просто помолчать полчаса. И не дергай, пожалуйста, лобные электроды.
– О, прошу прощения, мои благородные друзья, у меня психомоторная расторможенность, я отлично все понимаю. Помолчать? Запросто. Хоть целую вечность. Сейчас я заткнусь, – радостно пообещал я.
Катино умение отрезвлять, насколько это было возможно в условиях данного эксперимента, сработало: я действительно, как показалось мне, замолчал, ни к кому больше не обращался и был уверен, что уже долго лежу абсолютно тихо и неподвижно. В голове с космической скоростью проносились вихри гениальных идей... Вдруг слышу Волика Файвишевского:
– Володя, а можно тебя попросить не свистеть? Свист дает артефакты. И, если можно, не пой. У тебя хороший оперный баритон, но петь не надо пока.
– Друзья мои драгоценные, вы опять шутите, и превосходно! Я недурственный пианист, но с концертами сольного пения пока что не выступал, это заманчивая идея, я научусь петь, обещаю вам, вы еще обо мне услышите! Как вы замечательно заботитесь обо мне, как развлекаете, как очаровательно шутите!
– Мы не шутим. Мы регистрируем твои бета- и гамма-волны, на Альфа-ритм уже не надеемся. А ты нам мешаешь. Ты не осознаешь степени своей спонтанности и немножко не отдаешь себе отчета в своих действиях. Ничего, нормально, это скоро пройдет. Ты роскошно поешь и гениально свистишь, но этого нам не надо. У тебя даже прорываются одиночные эпилептиформные разряды в левой височной доле, у музыкантов это бывает.
– Ребята, ура! Вы меня психом делаете, мне это нравится! Я хочу им оставаться! На всю жизнь! Это так хорошо! Нестандартность мышления прежде всего! И эпилептиком быть престижно, больше половины великих людей – эпилептики. Юлий Цезарь, Наполеон, Достоевский...
– Володя, пожалуйста, выполни экспериментальное задание, – сухо попросила Катя. – Перемножь в уме сто сорок восемь на триста пятьдесят шесть.
– Айн момент! Сто сорок тридцать на восемьсот сорок шесть...
– Повторяю: сто сорок восемь на триста пятьдесят шесть. Пожалуйста, будь внимателен. Важен точный результат. И как можно быстрее.
– Секунда!.. Шестьсот тысяч семьсот сорок восемь.
– Неверно. Еще раз перемножь.
– Ха-ха, ребята, факир был пьян, бывает и на старуху проруха!.. Сто тысяч восемьсот сорок два!
– И это не то. Сосредоточься, пожалуйста. Трехзначное на трехзначное. Перемножить. В уме.
С перемножением трехзначного числа на трехзначное я не справился, мешали веселые и великие мысли. После третьей неудачной попытки вдруг резко разгневался.
– Ну все, финиш, ребята! И вам не лень заставлять творческого человека заниматься тупистикой?! Финита ля комедиа! Я пошел домой, снимайте доспехи.
– Сейчас, Володя, сейчас... Попишем только чуть-чуть твои тета-волны, очень уж выразительно, – ласково сказал Файвишевский. – Маниакальная гневливость прорезалась, все в порядке. Спасибо тебе большое, ты очень терпеливо проходишь функциональные пробы.
– Служу мировой науке! – заулыбался я. – Ребята, я вас люблю!
Поздним вечером маниакальное состояние кончилось. Гиперактивная эйфория сменилась вялостью и сонливостью. Но уснуть долго не удавалось, в голове размножались трехзначные цифры. Утром проснулся с беспредметной тоской, и еще два дня небо казалось с овчинку, тело чугунное, голова будто не моя...
– Маятниковая отмашка?
– Она самая. С перебросом из рая в ад, из маниакала в депрессию.
– А потом это как-то сказывалось?
– Депрессивный хвост после первых двух трудных отмашечных дней тянулся еще дня три, постепенно рассасываясь. Потом вскоре возник небольшой самопроизвольный бросок в легкую эйфорию – отмашка вторичная, обратная – затем снова слегка подавленное, тускловатое состояние... Наконец, все более или менее выровнялось.
Фенаминовый опыт запомнился, но когда позднее я сам попытался его повторить, результат был, к счастью, иной.
– Какой? И почему к счастью?
– Во второй раз таблетку фенамина я принял по собственному почину, чтобы избежать чрезмерного волнения на выступлении перед высокозначимыми для меня людьми – группой ученых: физиологов, биофизиков, психологов, философов, медиков, кибернетиков, социологов, собиравшихся на межнаучные посиделки у моего старшего друга и научного шефа, профессора Иосифа Моисеевича Фейгенберга.
Познакомиться с И.М., здравствующим и ныне, мне довелось на первом году аспирантуры, на кафедре психиатрии мединститута. Тоже из породы бескорыстных искателей истины. Фантастически обаятельный человек. По телесной конституции маленько смахивает на Ленина: небольшой, ладный, крепкий, лысенький, сиятельно-высоколобый. Глаза веселые, чуть озорные, излучают приветное тепло и твердую волю. Превосходный наблюдатель и чудный рассказчик, способный вложить уйму юмора в два-три слова, например: "небритая собака". Интеллигент высшей пробы: не то что слова худого о ком-то, но даже тени недовольства и раздражения – никогда. В самых крайних случаях просто слегка морщит нос, и все сразу понятно.
Научную специализацию И.М. в то время определяли термином "психофизиология" – правильно, но неполно: он и философ, и историк науки, и теоретик естествознания, и психолог- экспериментатор – в общем, именно межнаучник. Под его вдохновляющим руководством я провел клинико-экспериментальное исследование интуиции (вероятностного прогнозирования), опубликованное в журнале "Психология", подробней об этом дальше. А посиделки его домашние сокращенно именовались "БиП", что означало: "Бутерброды и Проблемы", ибо на каждой встрече очаровательная супруга И.М. потчевала гостей бутербродами необычайной вкусности. Что же до обсуждаемых проблем, то они обязаны были быть стыковыми, то есть относиться одновременно как минимум к двум, а еще лучше к трем-четырем областям науки. Главным стыкологом был, конечно, И.М.
Все в БиП-компании были намного старше меня и несравнимо авторитетнее. Я подготовил доклад – обзор новейшей на то время иностранной литературы по физиологии эмоций, а также о своих скромных соображениях по сему поводу, в частности, о природе эмоций музыкальных. При одной только мысли о докладе перед столь искушенной и взыскательной аудиторией собственные эмоции зашкаливали в пух и прах: я трепетал и вибрировал в путах оценочной зависимости, с которой в то время еще не умел управляться – не догадался еще даже, что она есть и движет мною, как и миллиардами других человеков... Вот и решил сглупу, что всепобедительное, самоупоенное эйфорическое состояние, однажды испытанное, несмотря на опасный ущерб в области самокритики, мне будет тут в самый раз: ведь знаний и мыслей у меня более чем достаточно, полагал я, надо только их показать как следует, расковаться на всю катушку.
Фенамин на спецбланке выписал себе сам – благо, врач. Десять таблеток, больше на одном рецепте нельзя было. Перед выступлением одну хватанул – и...
Эмоции облажали: вместо эйфории грянуло острое тревожное состояние – с дрожью, сердцебиением, подъемом давления – почти паническая атака, адреналиновый вздрызг. Доклад вышел всмятку: я бекал и мекал, спешил, сбивался, обливался потом, забыл половину того, что хотел сказать... Жуя бутерброды, корифеи внимательно меня выслушали, потом задали несколько дурацких, как мне показалось, вопросов. Я сбивчиво и путано отвечал, и без дальнейшей обратной связи обсуждение как-то само собой соскользнуло в другие темы. И.М. в конце вечера сдержанно похвалил мое усердие и эрудицию.
Почему так получилось, не знаю: то ли фенамин был порченый, то ли моя собственная психофизиология на сей раз так наоборотно сработала, истратив весь эйфорический ресурс в предыдущий заход. А может, и Свыше позаботились...
Вернувшись домой, я схватил оставшиеся девять таблеток фенамина и с остервенением спустил в унитаз. Больше опыт не повторял. Ничтожной ценой этого невразумительного доклада я, человек зависимостно расположенный, избежал страшной ямы судьбы – одной из своих возможных подсадок. Стимуляторная зависимость, как и наркотическая, возникает легко, а лечится тяжело, для организма и психики разрушительна. За всю свою последующую врачебную практику я столкнулся только с одним, исключительным случаем, когда человек, тридцать с лишним лет подряд регулярно принимавший фенамин и зависимый от него, живший на препарате и разваливавшийся от него на куски ("у меня нет ни одного здорового органа" – с гордостью говорил он), тем не менее, дожил почти до девяноста лет в относительно здравом уме. Это был литератор Х., легенда литфондовской поликлиники...
– Неужели? Тот самый Х., чей роман...
– Да-да, тот самый... Извините, мы уже перебрались в следующую историю.
***
А сейчас, друзья, позвольте в первый раз в этой рассылке (но вообще-то далеко не впервые) предоставить слово Марии, моей жене и коллеге. Недавно мы побывали в гостях у четы, не нуждающейся в представлении: Родион Щедрин и Майя Плисецкая. Посидели, чайку попили. Потом мы с Родионом Константиновичем удалились беседовать в его рабочий кабинет (уже около тридцати лет знаем друг друга), а Марийка осталась с глазу на глаз в обществе Майи Михайловны. Свои впечатления и некоторые моменты разговора записала по памяти.
Вспышка Терпсихоры
легкие мысли Майи Плисецкой
Мы приехали на Тверскую вдвоем. На лифте старого типа доехали до шестого этажа. Прямо на лестничной площадке нас встречали с распростертыми объятиями Майя и Родион. Они нас поприветствовали очень тепло, мы обнялись. На столе в красивых вазах стояли фрукты и цветы. Вчера у Майи был юбилейный вечер, на котором она танцевала финал Болеро.
Нам представили помощницу Свету, но Майя сама подала чай – Володе и мне. Очень странно сидеть на месте, когда чай подает Майя Плисецкая.
Меня поразила ее теплота, быстрота ума, внимательность, демократичность. Уже через минуту общения с ней я и думать забыла, что нахожусь рядом со звездой вселенского масштаба.
В разговоре она соблюдала удивительный баланс – с одной стороны, рассказывала интереснейшие вещи о себе, об искусстве – о балете, живописи, театре – и в то же время успевала спросить и неподдельно поинтересоваться нашей жизнью, нашей специальностью... В каждый миг нашего общения Майя выглядела естественно и чудесно. Говорить с ней было легко, легко было и молчать. Да просто дышать рядом с ней было каким-то волшебством, сравнимым с пребыванием в обществе тысяч разных цветов, каждого со своим благоуханием и красотой.
Майя каждый миг меняется – то смеется весело, задорно, по-детски, то лицо вдруг становится скульптурным, трагическим. В такие мгновения кажется, что приобщаешься к какой-то тайне, подобной тайне египетских пирамид...
Привожу несколько отрывков из нашей беседы.
– У вас с Владимиром Львовичем общая профессия – психологи – это вас объединяет. Это здорово. Не то что, например, он – певец, она – балерина. Ничего общего!
Как это интересно, наверное, быть психологом. Вот вы смотрите на человека, вы его видите, верно?.. Вот вы на меня смотрите, и что вы видите?.. Я часто понимаю, что сама себя не вижу.
– Я вижу человека иномирного. Вспышка Терпсихоры.
– Вспышка? Как интересно. Вы сказали, "ино-" какого?
– Иномирного. Из иного мира.
– Надо же, ино-мирного. Я такого слова никогда не слышала. А вы знаете, что? Ведь он (Щедрин) зовет меня инопланетянкой! А вообще во мне очень много противоречий. И так всю жизнь.
...А в вашей профессии какую роль играет талант? Ведь быть психологом, наверное, не научишь. Вот как в искусстве. Разве можно поставить прыжок? Нет, нельзя. Прыжок не ставится. Он либо есть, либо нет. Вот шаг ставится. Стопроцентно можно научиться и научить. Фуэте – тоже. Только техника. Любого можно научить фуэте. Пируэтам – тоже. А прыжку – нет.
Вчера на юбилее я сидела рядом с девочкой из хореографического училища. Она рассказала мне, что своей преподавательнице сказала: "А вот Майя Михайловна написала в своей книге, что часто ленилась". Преподавательница ответила: "А вы представляете, что было бы, если бы она еще работала!"
Майя рассказала это со смехом. И несколько раз повторила эту последнюю фразу преподавателя.
– Мне так это понравилось, я так смеялась!
– Да, я тоже на это обратила внимание в вашей книге, что вы позволяли себе лениться.
– Помню, Якобсон (балетмейстер) говорил мне: "Ты что – хочешь, чтобы с первого раза все получалось?" И я отвечала: "Да!" Многие упорно занимались, пытаясь добиться того, что не получилось сразу. Я этого не делала. Не получается что-то – я это оставляла. Лучше сделаю то, что получится сразу. Может быть, этим я в каком-то смысле и сохранила себя. Я не любила долбить одно и то же. Не получается, и ладно. Другое что-то получится.
(Упорство без упертости. Результат: в балете у Майи все получилось, все абсолютно. Вот она, настоящая уверенность. – ВЛ)
А как меня в хореографическую школу приняли, знаете? В зале на экзамене было много девочек. Включили музыку. И сказали: "Сделайте реверанс". Как делается реверанс, знаете? (Майя встала, начала показывать). Шаг в сторону, поклон. Девочки так и делали. Кто так (показывает стандартно, шаг в сторону, поклон). Кто вот так (показывает кривовато-застенчиво, чуть комично в движениях, но сама остается серьезной, хотя ирония чувствуется). А я сделала вот так (показывает реверанс с широким, щедрым, неповторимым взмахом правой руки и чуть отставленной, но очень живой левой, в прерванном полуполете). Тогда они сказали: вот эту девочку мы и возьмем. Понимаете, вот это (взмах) было заключено в музыке. Я это услышала. Это я и показала. А если человек глух, если он не слышит музыки? Что с этим сделать? Это все природа.
Майя несколько раз в разговоре подчеркивала важность прирожденной музыкальности для артиста балета. И еще она несколько раз повторила: "Каким человек родится, таким и будет. Тут уж ничего не сделаешь". Это было сказано как в отношении таланта, так и бездарности.
...Вот родится кто-то завистливым, смотрит на других и завидует. А другой – нет. И никаким воспитанием этого не исправишь и не привьешь. В таких случаях говорят "Моцарт и Сальери". Но это напрасно. Ничего он никого не травил. Это уже и доказано, и ведь только сейчас официально признано. Вы знаете, я слушаю музыку Сальери – это ведь чудная музыка. А Ла Скала после ремонта открылась оперой Сальери, наконец-то.
Сохранились письма Моцарта к его отцу. Леопольд, да, помните? Он понимал, кто его сын, он все сохранил. И по письмам видно, что это Моцарт завидовал Сальери, а не наоборот. Потому что у Сальери был успех, были заказы...
– Да, Пушкин на долгие века создал этому историческому персонажу дурную посмертную славу.
– А что Пушкин? Он просто хотел показать зависть таланта к гению.
– ...А у вас бывало ощущение, что зал, аудитория – всегда разные?
– Да, зал всегда разный. Зал бывает открыт, готов воспринимать. А бывает закрытый зал. А лучше всего знаете какой зритель? Который пришел впервые. Который ничего еще о вас не знает. Это самый хороший, самый открытый зритель. И нет ничего хуже критика. Театральный и балетный критик, который пытается что-то математически посчитать – это самый худший зритель. Но вот что я вам скажу. Есть такое понятие "взять зал". Так вот, любой зал можно взять. Любой зал можно завоевать, расположить к себе.
– А в разных странах залы разные? Какой зритель, к примеру, в Японии?
– Японцы совершенно другие, чем мы. У них всегда включены мозги. Они очень необычные. У них и еда необычная. Как будто она сделана не для людей, ведь правда? (Смеется).
– А в самом начале артистической жизни бывало у вас волнение перед сценой, страх сцены?
– Никогда. Вот знаете выражение "подкашиваются ноги от волнения"? Некоторые так волнуются. А у меня ничего такого не было. Мне бы только поскорее вылететь на сцену. Я только на сцене и живу. Это мой дом. И это с самого начала, с самого детства.
И еще в разговоре, перемежаясь, последовало несколько заметок Майи о сцене как жизни.
...Знаете, есть такие актеры, которые прежде, чем выйти на сцену, выдумывают себе биографию. Вот он стоит за кулисами, и у него за плечами уже большая биография, то, что он будто бы пережил. И с этим багажом вымышленной, но пережитой биографии он выходит на сцену. Драматическим актером быть – это тоже дар, тоже природа. Этому нельзя научиться. Можно выучить текст – ну, вызубрил ты текст, и что из того? А жить в роли может не каждый. Поэтому Станиславский говорил так часто: "Не верю!"
В кино это легче. Эпизод. Вот скажи то и то. Скажи так... Нет, не так... Ага, так. И снято.
Однажды у Дитрих спросили: а как у вас получился вот такой поворот? (У нее есть момент, где она очень живо оборачивается в кадре одного из фильмов). А она отвечает: "Да меня просто кто-то позвал, я и обернулась". Вот этот момент и был снят.
– А помните, вы о ком-то говорили, что он так шел по сцене к могиле Жизель, как никто не шел. Он шел так, будто он идет всю жизнь.
– Да, да, это о Ратманском. И никто, кроме меня, этого почему-то не замечал.
Вот кто-то другой идет, он позирует (делает движение плечом), он показывает, что он идет, вот он этот его плащ (делает жест, указывающий на свисающую вдоль тела материю). А Ратманский так идет – он ведь просто идет – но ему веришь. Он сам об этом, кстати, не задумывался, он и не знал, что только он может так идти в этой сцене. Кроме Ратманского я могу назвать еще только одно имя. Алла Шелест. Это была великая драматическая актриса и прекрасная балерина. Артистизм ее уровня – это такая редкость. За всю мою жизнь я видела столько всего и всех, и только эти два имени могу назвать без сомнения...
От секретов актерского мастерства плавно переходили к бессоннице и обратно.
Знаете, какой самый частый вопрос к артисту? Вопрос – КАК ВЫ ЭТО ДЕЛАЕТЕ?.. Очень страшный вопрос.
– Почему?
– Потому что артист начинает действительно задумываться, как он это делает. И больше не может этого сделать. Вы знаете анекдот?
– Про сороконожку?
– Нет, а что про сороконожку?
– Сороконожку спросили: как это ты ходишь сорока ногами? Она задумалась. И не сумела больше сделать ни шагу.
– Да, а вот еще один анекдот. Старика с большой-пребольшой белой бородой спрашивают: "А вы когда спите, бороду как кладете – под одеяло или на одеяло?" Старик задумался. И перестал спать. А я тоже не сплю. Но не из-за бороды. (Смеется). У меня многолетняя бессонница. Я не могу расслабиться. Фактически у меня нет желания сна.
– Видимо, у вас так велика доминанта активности, что спада практически не наступает.
– Да, может, он и наступает, но недостаточный, чтобы уснуть. Может быть, это еще связано с постоянными переездами. Это еще с детства. И мама, и тетя вспоминали, что это была большая проблема – уложить меня спать.
...Так вот об этом страшном актерском вопросе. У меня был такой эпизод в "Каменном Цветке". Я зову Данилу (показывает: молниеносно вскидывает руку прямо перед собой, ладонью вверх, пальцы собраны в кулак, указательным пальцем манит кого-то будто стоящего далеко, но прямо по курсу; весь этот жест умещается меньше, чем в одно мгновение), вот такой был момент, проходящий, одна секунда...
Когда во время нашей беседы Майя изобразила этот фрагмент из балета, она вся как будто засияла, как будто очутилась на миг на сцене в свете софитов. Глаза как молнии, жест был удивительно красив какой-то бессознательной красотой, отнюдь не сделанной, а первозданной. Я увидела не просто женщину потрясающей красоты, я увидела Гения Танцевального Движения. Этот человек явно в полной артистической форме в свои...
Меня спросили об этом жесте: "Как вы это делаете? Как это у вас так получается?" Я стала думать: "А правда, как это у меня получается?" И, вы знаете, я перестала это делать.
(Великая актриса, подумалось мне, может не быть никакой балериной. Но великая балерина не может не быть великой актрисой. – ВЛ)
...Вспоминается один эксперимент, который устроил Станиславский. В репетиционном зале собрались актеры, ученики театральной школы. Станиславский сказал: "Вообразите: на горе стоит Нерон. Великий правитель Нерон. А вокруг разыгралась гроза. Гремит гром, сверкает молния. Он стоит на горе. Как бы вы это сыграли?"
Все актеры и ученики принялись выполнять задание. Каждый показывал по-своему. Кто-то так стоял, кто-то эдак. В конце этюда Станиславский выбрал одного молодого человека и сказал: "Вот, это он. Он выполнил задание лучше всех". Но молодой человек ответил: "А я и не играл. Я не артист. Я пожарник". Сторонний наблюдатель оказался лучшим актером, сам того не зная. "Вот так бы и смотрел вокруг себя Нерон, как вы только что смотрели на работу молодых актеров, на их попытки изобразить Нерона", – сказал Станиславский.
– Я бы на месте актеров, получив такое задание, наверное, попыталась бы изобразить чувство вины, смятение, даже панику...
– Вот и они пытались что-то такое изобразить. Но Станиславский выбрал пожарника, который отстраненно и невозмутимо смотрел на происходящее вокруг.
Это случай из классики работы Станиславского.
Замолкаем. Молчание не тягостное. Как-то легко и спокойно думается в ее присутствии. Майя смеется:
– Вы так внимательно смотрите на шкаф. Там много всякой чепухи. Это все нам подарили. Я бы никогда не накупила столько всякой всячины.
В этом шкафу я заметила маленькие хрустальные пуанты... Несколько раз Майя возвращалась к теме музыки. Она говорила и о важности наличия музыкального слуха у артистов балета. И о том, как для нее самой важно музыкальное содержание балета и его нюансы.
– А как я люблю инструментовку! Я всегда, когда танцую, обращаю внимание на инструментовку. И знаете, когда я танцевала "Лебедя"... я по-разному танцевала в зависимости от того, кто и как мне играл.
– Да, я заметила, что вы умудряетесь даже мгновение паузы в музыке заполнить живым движением. У Сен-Санса, когда идет такт или два тишины, ваш танец, ваше движение продолжается, то есть музыка продолжается в вас, вы наполняете особым смыслом даже мгновения, когда нет физического звука. Меня это поразило в вашем исполнении "Лебедя"...
Я почувствовала, что Майя была тронута этим замечанием, она с удивлением сказала:
– Вы очень чувствительны. А ведь кому-то скажешь то, что вы сейчас сказали, и он даже не поймет, о чем речь.
– Да, бывает такое, как будто на другом языке с человеком говоришь. Но я сама не могу похвастать глубокой образованностью в области искусства.
– Да ведь никакое образование этого не дает. Вы либо чувствуете, либо нет. Образование здесь ничуть не важно. Не помню, кто сказал замечательную фразу: "Если взять дикаря, привести его в картинную галерею, он ткнет пальцем в шедевр". Я совершенно с этим согласна. Вот у нас была домработница Катя. Я много пишу о ней в своей книге.
– Да, да, я помню.
– Вот Катя, она человек безграмотный. Из деревни. Я дала ей альбом с репродукциями разных художников разных эпох. "Катя, посмотри, какая из этих картинок тебе больше всего нравится". Она листала-листала, смотрела-смотрела. И говорит: "Вот!" И знаете, на кого она указала? На Рембрандта.
– Она до сих пор о нем ничего не знала и не слышала?
– Ничегошеньки. А из современных ей ну совсем никто не понравился. И правильно, это ведь не искусство. Это не живопись, а наглая самоуверенная мазня.
– Да, Володя примерно так же отзывался о некоторых современных художниках.
– Весь этот пиар уйдет вместе с ними. Раскрутить можно и ёжика. И сейчас очень много таких ёжиков. Ведь бывает как? Ни слуха, ни голоса, ничего. Но поет. С эстрады. Да ладно, Бог с ними. Только знаете, кого мне жаль? Вот таких ребятишек (показывает ниже уровня стола), у них ведь портится вкус. Им все это нравится, потому что им это внушают.
– Да, сейчас идет сильное снижение вкуса.
Во время одной из возникших в разговоре пауз я спросила, не хочет ли Майя сама поесть или попить. (Двумя часами раньше она мне предлагала фрукты и чай).
– Что вы? Ни в коем случае. Самое худшее – есть ночью. Никогда! Очень быстрое происходит потолстение. Если, скажем, отыграла спектакль, целый день ничего не ела, вечером, конечно, набросишься на еду. Это еще ничего. Но регулярно есть вечерами... Это самый быстрый рецепт потолстения.
– Вас, наверное, часто спрашивают о секретах сохранения формы.
– Да! А что я могу сказать? Только навыдумать. Ведь нет секретов. Более того: все против себя. Все против правил. Но единственное – я никогда себя не жалела. Чего не было, того не было. Я не знаю, что это такое – жалость к себе. Вот сейчас часто слышу: надо себя любить, надо себя жалеть. Что это такое, я не понимаю. И это с детства так. Вот, например, натворят чего-нибудь ребятишки. Взрослый приходит и говорит грозно: "Кто это сделал?" Я выступаю вперед и говорю: "Я!" Мне просто интересно, что за это будет. Никакого страха. Вот мы идем сейчас с Родионом по Москве. Он говорит мне "Осторожно иди, скользко же!" А я не могу осторожно, не чувствую опасности. Может быть, это называется – легкомыслие?..
***
Безжалостность к себе плюс... Легкомыслие?.. Нет, все же это что-то иное. Доверие себе и судьбе, непобедимое доверие жизни. Самобезжалостность и самодоверие – да, вот так: две опоры, два мощных, два вечных двигателя успеха и совершенства.
"Буду как дома"
Душой она знала все о душе.
К мелодии слов не прибавишь –
рука виртуоза тончайшим туше
так жизнь извлекает из клавиш.
Глаза-океаны. Русалочий смех
и нежности бисерный почерк.
И строчки летят и ложатся как снег,
и явится дух, где захочет
Друзья драгоценные, порадуйтесь со мной: сегодня я счастлив особо. Наступил долгожданный день: на нашем Гостином Творе открывается страница Ляли Розановой.
Новогодний подарок и мне, и, надеюсь, многим из вас.
И снова, от всей души –
спасибо
вам, понимающие друзья, за поддержку нашего сайта и проектов.
Поддержать нас можно:
через Яндекс-деньги: № 41001178143586
через систему Webmoney: R225985036753
по системе PayPal (переводы с кредитной карты): наш адрес в системе levi.projects@gmail.com
реквизиты Сбербанка можно увидеть на этой странице
Сердечная благодарность друзьям по всей России и всему миру, откликнувшимся на призыв о добровольной творческой, интеллектуальной и технической помощи нашему общему делу. Спасибо тем, кто присоединится.
Связь: toroboan2008@yandex.ru
Постоянная признательность IT-студии Softtime и лично Максиму Кузнецову и Игорю Симдянову за профессиональное техобеспечение работы нашего сайта, форума и рассылки.
"А где-то..."
новогодний полет
Елочка маленькая у нас уже на кухне присутствует, душистая, настоящая. И гирлянда с веселыми лампочками включена, играет, помигивает...
В Битцевский лесопарк сходили вчера, увидели это фантастическое царство Снежной Королевы – сказочные деревья, закованные в прозрачно-тяжелые ледяные доспехи, обледенелые до последней наитончайшей веточки, склонившиеся под неумолимым гнетом безжалостной красоты – кто в три погибели, кто совсем до земли... О да, красота требует жертв и не щадит их. Десятки деревьев не выдерживают и ломаются – как раз те, что сгибанию самоотверженней прочих сопротивляются, но не имеют довольно прочности. Уж если сгибаться, то до самой земли-матушки, в ней опора...
Крепче других держатся коренастые дубы, крупнотелые сосны, заматерелые ели. А хлипковатые березки, осинки, клены, липняк, ольшаник – удерживаются соборностью и взаимопомощью: склоняясь, опираются друг на дружку и образуют причудливые аркады и своды, как в древних храмах. Одиночкам всех жутче... Полно почти человеческих сцен – смертельных падений, почти состоявшихся, но в последний миг остановленных другим падающим, чья траектория по воле судьбы пересеклась с погибающим: спасаются вместе, друг дружкой. Как все похоже у деревьев и у людей!..
Вот, друзья, еще один подоспел нам с вами рождественско-новогодний подарок. Людмила Стародубцева прислала свой стих, великолепный, полетный, который сразу же захотелось сделать и тостом.
...А если взлететь высоко-высоко -
Увидишь с большой высоты,
Что где-то снега лежат глубоко,
А где-то - цветут цветы.
А где-то бежит под солнцем река,
А где-то - течет песок.
А где-то дожди копят облака,
А где-то - горит лесок.
А где-то живут, не зная беды,
А где-то - идет война.
А где-то стране не хватает воды,
А где-то вода – страна.
А где-то на площади бьют иных,
А где-то - спокойно спят.
А где-то злодей исцеляет больных,
А где-то святой – распят.
А где-то крылья сдали в музей,
А где-то - взлетают ввысь.
А где-то ждут из полета друзей,
А где-то - не дождались.
Да здравствует сила и слава небес!
Даешь торжество высоты!
И пусть нас уже не будет здесь,
Но - будут цвести цветы.
А мне хочется добавить: да – и пусть будем и мы, и цветы, и земля, и любовь, и небо!
|
