В 1990 году жизнь разломилась надвое: до и после его смерти. С годами этот рубеж все явственней проступает некоей осью, средоточием жизни и смерти, к которому и от которого стремятся нити наших судеб, вплетенные в простое полотно истории. И вот уже на расстоянии можно разглядеть узоры...
          Сказав «наших», я имею в виду, конечно, всех нас, кому повезло попасть в его орбиту. Потому что это и есть наше счастливое и горькое родство. Мы никогда не сможем жить так, будто его в нашей жизни – не было. И мы жадно ловим «приветы из Других измерений» – вдруг издалека через улицу донесется тающим голосом трубы обрывок песни, которую он любил, – и мы переглядываемся, расширив глаза; или птица, обычно-необычная, похожая пату, па которую он когда-то обратил твое внимание, когда вы вместе шли по тропинке, – птица заглянет вдруг тебе в глаза, а придя домой, у себя на подоконнике девятого этажа ты увидишь ее перо...
          А можно просто – вновь пойти по этой дороге. И вновь увидеть, как вы с ним приближаетесь к длинному деревянному двухэтажному дому блекло голубого цвета (он и сейчас такой), он идет кого-то причащать, из окон доносятся крики, ругательства, какой-то скандал, сотрясающий весь дом, – и он, велев тебе подождать здесь во дворе («тебе туда не нужно»), – скрывается, шагнув в злую черноту дверного проема из сияния июньского умытого дня.
          Или поставить кассету и слышать его голос – в храме, в наших домах. Детские голоса, собачий лай со двора – тоже запечатлелись на пленке, воссоздавая теперь зрительные картинки тех счастливых лет. Счастливых, потому что это был его особый дар – раздавать счастье. Звяканье чашек, смех, роскошь его присутствия среди нас – во всем привкус небесного пира.
          «И нашу нищету посети...» – бормоталось, пелось внутри, когда он входил в убогую избушку, которую мы, тогда молодые певчие, снимали невдалеке от храма, – и ярче начинал гореть огонь в камине (в который мы преобразовали печку), и воцарялось таинственное веселье вперемежку с твоим тайным, заранее знакомым подныванием сердца: ведь неизбежно настанет миг, когда он попрощается и уйдет, закроется калитка, и дом померкнет...
          Мы живем ему навстречу. Хочется соответствовать... Я страшусь одного: плохо выглядеть. Как-то разговор шел о выборе, как мне поступить, – он посмотрел на меня внимательно и, как бы заглянув куда-то, сказал: «Но ты будешь плохо выглядеть...»
          Все-таки почти непереносимо, что этого уже нет – просто сесть в электричку и добраться до его домика, и тогда отступят смятение, страх, мрак, твоя собственная глупость, которая тебя гоняет по кругу...
          Отступит враг.
          И ты будешь знать, что приедешь еще. А когда ты, исчезнув надолго из его поля зрения, появишься в церковной калитке – он первым шагнет тебе навстречу, почти сбегая с крыльца: «Ну, рассказывай».
          Как будто он тебя ждал все это время, стоял тут на крыльце и глядел на дорогу.
          Конечно, он нас там ждет, в этом нет сомнения.
          Но здесь, сейчас, в этой какой-то жизненной мути, когда ты весь обвешан тревогами, неясным страхом... В общем-то ничего нового, с тревогами все в порядке, ну – другие для них поводы, и страхи нынче другие. И по сути все те же наши ручные монстры, нарушающие мир души, самое дорогое.

          «Я все сказал». Я помню, как он это произнес, и еще раз повторил – не помню, кому отвечая, кто-то передавал чьи-то повторяющиеся вопрошания. И произнес он это где-то уже в конце. А теперь по-иному слышны эти слова: я все сказал – поставь кассету и услышишь...
          Действительно, так просто. Чистишь овощи для супа, его голос в кухне. И мир делается нестрашным.
          Моей подруге, у которой много детей и она нечасто выбиралась в храм, сокрушавшейся, что она большую часть жизни проводит на кухне, он сказал: можно ведь и на кухне быть как в храме, а можно быть в храме как на кухне.

          Погасшие – мы... Время переменилось? Что-то незаметно произошло, и диву даешься: что это? Торжество обыкновенной пошлости, сменившее давящий навес тоталитаризма?
          Какой бы он был сейчас?
          «Я все сказал». С годами все увереннее могу подтвердить: сказал – и на будущее, которое становится настоящим. Потому что есть неизменное и основное качество жизни, уровень проживания этой жизни, высота пути – и эти измерения бытия константны. Они неизменны и могут лишь углубляться, укореняться крепче в душе.           Какие-то юные интуитивные догадки о правде и неправде с возрастом, если не отмахиваться, только подтверждаются. Подтверждаются и сейчас, в этом новом мире, – но как же важен его голос сегодня, в этом новом, другом уже мире, голос, который возвращает к непреходящему, к точке опоры. Разговор с ним продолжается, не становясь ностальгизированием по прошлогоднему снегу. Нет! Живое полнокровное общение, его внимательный взгляд на тебя сегодняшнего, и его слова тебе вот такому, каков ты сегодня.
          Возгорание: его дни, это становится с течением лет ритмом жизни. Их, этих дней в сентябре и январе (его рождение) ждешь. И все родные. Все свои. Вновь ощутить его личность – соборно, вместе. Это опыт Церкви. В его дни вдруг видишь «масштаб охвата» – разноконфессиональные иерархи, миряне.
          В эти дни среди нас и те, кто предпочитает быть вне, – потому что трудно войти в церковь, где можно услышать, к примеру, что Бах не спасется (он же не православный!) Недавно один прекрасный режиссер сказал мне, что для него это непреодолимо – войти с доверием в церковь, где можно встретить агрессию, ксенофобию, во всем какая-то мрачная советская ущербность... Он должен был встретиться с отцом Александром, у него были к нему вопросы. Не успел. Приехал – вернулся откуда-то, пришел в Дом кино, спрашиваю: а где все? Мне говорят: как, ты не знаешь? Все па похоронах Меня».
          Его убрали именно когда он мог проповедовать Христа множеству людей – не элите, не горстке деревенских аборигенов, а миллионам и любому (его попросили еженедельно вести телепрограмму, да и по радио были выступления). Понятно, какие силы убрали – они же и продолжают с ним войну. («Ну – уже убили!» – плача, крикнула одна из нас какому-то умнику, имевшему бестактность приехать в те первые дни на поминки порассуждать о его «неправославности».)
          На одной из кассет – не вспомню уже, в нашем доме была эта встреча или у кого-то из друзей, – он говорит: «Вот вы сетуете, что нет у нас свободы. А представьте себе – скажут нам: идите, говорите – и мы окажемся не готовы. Выйдем па площадь и дадим петуха...»
          Дают петуха, такое ощущение бывает от религиозных программ.
          «...Где первородство, где счастливая повадка?..»
          Сергей Осипович Фудель пишет о темном двойнике Церкви.

          Отец Александр Мень служил и остается в этой церкви. Его епископ, митрополит Ювеналий, каждую его годовщину совершает поминальную литию в Новой Деревне.

          Отец Александр остается. Его огненные литургии невозможно забыть. Он присутствует...
          Не участвуя в делах тьмы. Стоит как кремень – как па фотографии, где он, в белом, на серой ленте шоссе, по которому все несется, а он стоит, как бы удерживая натиск ветра.
          В каком-то его письме – не мне, но они со временем становятся общими: «Сейчас дуют сильные и противные ветры...»
          А в разговоре – или на лекции, кажется, – с юмором: «Как говорится – обстановка на улицах города приближена к боевой».
          С ним, с убитым, продолжают воевать. Значит, он – его свидетельство о Свете – продолжается.
          Он очень мешает силам тьмы. Он продолжает им мешать.
          Когда на лекции его спросили, возможно ли христианину в современном обществе жить, не идя на компромиссы, он ответил: «Мне довелось расти среди людей – христиан, – которые никогда не шли на компромиссы. Многие из них за это сидели».
          Подруга его матери, Мария Витальевна Тепнина, которая провела в ГУЛАГе восемь лет за принадлежность к «нелегальной» – бескомпромиссной – Церкви, рассказывала: «Я была свидетелем, как он в четыре года, едва научившись писать, начертал печатными буквами первую фразу: "Не будь побеждаем злом, но побеждай зло добром"».
          А священником он окончательно решил стать в свои двенадцать лет, когда над ночной Москвой завис на аэростатах освещенный прожекторами портрет Сталина, а в церквах возносились молитвы о его долголетии. (Сталин, как говорили, собирался венчаться на царство.)
          Все продолжается. Его слова – сказанные, написанные, его веселый взгляд, его интонация. Чудо продолжается – в том, что можно и сейчас, через годы после его ухода, уловить что-то, посланное им – лично тебе – сегодня, как совершенно новое, но узнаваемое по голосу.
          Чудо состоит в том, что можно этим делиться, одаривать друг друга. И наше родство расширено – оказалось, что повсюду в мире есть люди, узнавшие его уже за смертной гранью, – и уже они рассказывают нам о своем опыте встречи с ним – через его книги, многочисленные записи его голоса, немногие уцелевшие видеоматериалы. Через свидетельство его жизни и смерти.
          Изредка я посещаю один дом, где он бывал часто. Там за стеклом книжного шкафа его летящим почерком записка: «В 16.00 настойчиво постучитесь ко мне».
          Хозяйка рассказала мне историю этой записки. Она ждала разговора у его кабинета, где кто-то очень долго сидел и не выходил. Вдруг распахивается дверь, отец Александр протягивает ей эту бумажку, и дверь снова закрывается.
Выждав до 16.00, она стучит в дверь, отец говорит посетителю: «Ну вот, мне пора...»

          Случай комический – но как по-иному читается сегодня его: «...настойчиво постучитесь ко мне»...
          Как обнадеживающе звучит.
          Вот так мы и делимся друг с другом. А я часто вспоминаю сон, который приснился моей дочке тогда, в первый год после убийства (ей было восемь лет): у нас в доме – источник проповеди отца Александра. Источник, из которого бьет вода и слышен его голос. И люди приходят за этой водой.

          Книга, которую вы держите в руках, – встреча с отцом Александром, у каждого она своя. Воспоминания публикуются не впервые: часть была издана в книге «И было утро», часть – в альманахе «Приходские вести», и то и другое стало библиографической редкостью. Мне дорого то, что он дорог другим – и авторам публикуемых воспоминаний, и тем, кто заинтересуется их читать.
          Пусть и у вас произойдет с ним встреча – вновь или впервые...
          При жизни отца Александра в нашей стране не было издано ни одной его книги; сегодня их – тех, которые кто-то из нас перепечатывал, переплетал, как в догутенберговское время, – выпускают большими тиражами и здесь, и за рубежом, переводят на другие языки. Не видно конца бережно хранимым аудиозаписям, которые еще ждут расшифровки, чтобы стать книгами.
          Трудно на бумаге передать его теплый голос – и все же приведу здесь заключительные слова его рождественского аудиописьма к друзьям – близким и дальним, а теперь, наливаясь полнотою времени – знаемым и незнаемым: «Всех вас обнимаю, поздравляю, благословляю. До скорой встречи!»

Ольга Ерохина