продолжение

часть вторая

Замерзший, занесенный метелью, с опухшими подглазьями, стоите вы, мой батюшка! В одной руке тяжелый портфель, в другой – авоська с пакетами молока, бутылками кефира, коробкой яиц, сливочным маслом, апельсинами.

– Так вот, где вы живете, Полковник!

Отец Александр, Александр Владимирович, Саша, так в тот вечер вы входите в мой дом, знакомитесь с моими родителями, сыном. Воочию видите обстановку, о которой знаете до сих пор по моим рассказам.

Мы все сидим за столом на кухне, ужинаем, угощаемся апельсинами. У моих домашних с вами полный контакт, будто знаете друг друга всю жизнь.

– Батюшка, ну зачем вы тащили эту авоську, стояли в очередях? – говорю я, когда мы уединяемся.

– Полковник, сегодня скользко, метель. Вам же трудно ходить по магазинам, – отвечаете вы. – А я все равно был в городе.

Вы опускаетесь в кресло, стоящее напротив моей оранжерейки с тропическими растениями. И я вижу смертельно усталого человека, которому хочется хоть минуту побыть одному.

Выхожу, плотно закрыв дверь.

– Какой дивный у тебя батюшка, – говорит мать, – неужели все священники такие?

Я прикладываю палец к губам. Через четверть часа дверь открывается.

– Чудные растения. Полковник! Будто побывал в джунглях Амазонки! Ну, побежал, еще успею на электричку 21.40. – И вдруг жарко шепчете в ухо: – Вызывали на допрос.

В ответ на мой растерянный, вопрошающий взгляд уже победное, громогласное:

– Ничего. Прорвемся!

6

Здесь, в самом центре тоталитарного атеистического государства создан гигантский труд, в котором прослеживается история духовных исканий всего человечества. Каждый из шести томов этого труда приводит к неопровержимому выводу: история человечества – это его путь к Богу. Кружной, запутанный, исполненный трагических отступлений, но имеющий постоянный вектор.

Труд этот создан одним человеком.

Вы молча сидите в машине рядом со мной. Едем по Ярославскому шоссе в поселок Семхоз.

Я никогда, ни разу не спросил вас, каким образом удалось переправить в Бельгию и напечатать там эти книги. Знаю, есть темы, о которых до поры не следует говорить. Часто вижу, как вы условными, только вам внятными закорючками, записываете в свои истрепанные записные книжки фамилии, адреса, телефоны. Это чтобы при обыске не навредить людям.

Вам, священнику, на деле ежедневно проповедующему открытость, любовь, ненасилие, приходится вести жизнь конспиратора. Годами, десятилетиями, в любое время суток быть готовым к аресту.

Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! Что, кроме молитвы, я могу сделать для вас?!

Какую ненависть в высших кругах церковной иерархии вызывает то, что в ваших жилах течет еврейская кровь! Кровь апостолов, Богородицы, Самого Христа! А еще ненавидят из зависти. Человека, в эпоху гонений на религию привлекающего своей проповедью, своим служением тысячи сердец, в одиночку создавшего труд всемирного значения. Духовные пастыри, к своему позору, ухитряются не печатать вас в изданиях Патриархии. В содружестве с другими «пастырями» из органов безопасности только и ждут момента, чтобы изолировать от людей, уничтожить.

– О чем грустите, Полковник?

– Так. Ни о чем, батюшка.

Веду свой «запорожец» с ручным управлением, который недавно получил через собес и который вы сегодня освятили возле церковных ворот. Веду особенно осторожно – рядом драгоценнейшая из человеческих жизней.

– Тормозните. Остановитесь! – просите вы.

На крутом взгорке оставляем машину, выходим на обочину.

– Взгляните, какая красота! Вон там, внизу, в долине Радонеж – родина преподобного Сергия! Давно хотел показать вам это место.

Вы с любовью рассказываете о святом подвижнике, удостоившемся явления Богородицы, великом патриоте земли русской.

Внимаю вам и жалею, что вас не видят, не слышат сейчас некоторые начальники русского православия. Вроде бы каждый день призывают других к покаянию. Так пусть же, если когда-нибудь прочтут эти строки, пусть запоздало покаются сами в том, какую судьбу уготовили Александру Меню!

Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! Ваши губы шевелятся. Вы стоите на краю шоссе, на обрыве и молитесь:

– О священная главо, преподобие и богоносне отче наш Сергие...

Я вслушиваюсь, робко повторяю за вами:

– Молитвою твоею и верою и любовию яже к Богу, и чистотою сердца...

А потом мы приезжаем в Семхоз, и я впервые попадаю в ваш дом.

Сегодня здесь буду рассказывать вам о замысле произведения, задуманного в эти последние годы. Для этого вы и пригласили меня к себе. Я волнуюсь. Весь опыт моей духовной жизни стал как бы кристаллизоваться, появилось острое ощущение, что я просто обязан довести его до людей.

– Сейчас угощу вас обедом. Сварю супчик, – говорите вы и действительно начинаете готовить обед.

– Батюшка, спасибо. Если из-за меня – я не ем первое. И вообще, не хочу есть. Давайте лучше поговорим.

– Нет, Полковник, нет. Полковник! Куда же делся половник? – напеваете вы, что-то помешивая в кастрюле, ставите на плиту сковородку, наливаете воду в чайник.

Мне кажется, приготовление обеда доставляет вам удовольствие. Да и все, за что вы беретесь, – делаете с удовольствием.

По воззрениям раджи-йогов, положительные или отрицательные вибрации человека переходят в его изделия, будь то приготовленная пища, произведение искусства или, скажем, построенный дом.

Во всяком случае, вы угощаете меня вкуснейшим обедом, потом пьем кофе, и я рассказываю о замысле будущей книги.

Вы сидите, подперев рукой бороду. То хмуритесь, то улыбаетесь. Потом встаете, прохаживаетесь у стола. И вдруг перебиваете меня:

– Пишите немедленно!

– Но я, по-моему, еще не готов. И потом – кто это опубликует?

– А это – не должно вас волновать. Все в руках Господа. Ваше дело – написать. Это необходимо. Сколько уже написано?

– Ни строчки.

– Ну, Полковник, вы просто лентяй. Надо торопиться, пока мы живы. Кто знает, что нас ждет...

Вы осеняете меня крестным знамением: «Пишите свободно, в полную силу. И учтите, как ни занят, буду приезжать, слушать, что вы там накарябаете».


7

Так это началось.

Трудно представить, смог бы я написать роман без вашей поддержки. За эти годы у меня умирают родители – сначала мать, потом отец. Арестовывают людей, которых я считал самыми близкими друзьями. И каждый день – больные со всех городов и весей.

Из-за отчаянных трудностей работа над романом растянулась на семь лет. Все это время вы рядом. Раз или два в месяц, в зной ли, в стужу, приезжаете ко мне, и я раскрываю синюю папку, где накапливаются листы рукописного текста. Читаю вслух. Вы то попиваете чай, то поднимаетесь, ходите взад-вперед по комнате, то ставите пометки-закорючки на листке бумаги.

Не помню ни одного случая, чтобы вы сделали замечания по тексту, по композиции вещи. Зато, когда чувствуете, что я где-то недостаточно четок мировоззренчески, робею в каких-то выводах, которые кажутся мне слишком ошеломляющими для читателя, вы произносите целую лекцию. Воистину вдохновляя.

Потом отвожу вас на Ярославский вокзал.

– Храни вас Господь! – Вы крестите меня, выходите из машины, не оглядываясь, шагаете к электричке. Широкоплечая фигура в шляпе, плаще, с неизменным портфелем в руке. Вот уже толпа заслоняет вас...

Однажды летним днем раздается телефонный звонок. Это Лидочка Муранова – прихожанка нашего храма, профессиональный звукооператор, портниха, мастерица на все руки.

– Владимир Львович! У меня отец Александр. Он плохой. Температура, наверное, под сорок! Что-то с позвоночником. Звоню тайно от него, не разрешает вас беспокоить.

Записываю адрес. Мчусь на «запорожце» в один из арбатских переулков. Вхожу в квартиру, где вы стоите, что-то диктуете на магнитофон, морщась от боли.

Дотрагиваюсь до вашего лба. Действительно, пылает. Вместе с Лидой заставляем измерить температуру. Тридцать восемь и девять.

Выясняется, что у вас периодически происходит нагноение врожденной кисты позвоночника. Сейчас – особенно острый случай.

Звоню знакомому хирургу в 71-ю больницу, в Кунцево. Тот говорит, что это дело серьезное, необходимо срочно вскрыть нагноение, произвести небольшую операцию. Обещает встретить нас в приемном покое.

– Александр Владимирович, едем! Немедленно.

– Да что вы. Полковник! Рассосется.

Мы с Лидой насильно собираем вас, сводим к машине. Смотрю, вы уже и сесть-то как следует не можете, привалились боком.

Выезжаю из путаницы арбатских переулков, слышу призывный сигнал черной «чайки», которая, обогнав нас, приостанавливается у тротуара. В «чайке» сидит человек в белом одеянии митрополита.

– Это Ювеналий. Тормозните, Полковник!

Через минуту растерянно следую за «чайкой» в одиночестве. Машина митрополита вместе с вами въезжает в ворота иностранного отдела Патриархии на улице Рылеева.

Жду у кромки тротуара. Жду вот уже десять минут, двадцать минут, полчаса. Ждет в приемном покое хирург.

Наконец вы выходите, идете как-то боком, прихрамывая. Улыбаетесь.

– Простите! Ювеналий, кажется, единственный из иерархов, кто ко мне хорошо относится. Выручает, как может...

– А знаете, батюшка, что в вашем состоянии промедление опасно?

– Все в руках Божиих!

Приезжаем в больницу. После осмотра вскоре вы появляетесь вместе с хирургом.

– В принципе, необходима кардинальная операция, – говорит он, – а сейчас нужно хотя бы вскрыть воспаленный очаг. Под местной анестезией. И учтите, после этого больному придется остаться до утра.

Вы вопросительно, как ребенок, смотрите на меня.

– Может, не надо?

Я соглашаюсь. Это – единственный случай, когда я принимаю решение за вас. И остаюсь один в кабинете.

За то время, пока вы находились в операционной, что я только не передумал. Ведь ваши родные ни о чем не знают... Остается только молиться, чтобы все сошло удачно.

– Полковник! Вы тут совсем заскучали? – Санитары вводят вас, укладывают на диван, бледного, обмотанного бинтами. Следом входит хирург.

– Я ухожу. Вот ключ от кабинета. Вот лекарства. Утром сделают перевязку – можно будет потихоньку ехать домой, Кстати, вот градусник. Через час-полтора измерьте температуру.

– Сколько сейчас времени? – спрашиваете вы, когда мы остаемся вдвоем.

– Пятый час.

– Прекрасно! Доеду домой засветло.

– Никуда вы не поедете!

– Поеду! Поеду! – напеваете вы, начиная подниматься. – Я прекрасно себя чувствую! Прекрасно!

– Вот сейчас отойдет заморозка – узнаете!

– Полковник, если вы ко мне действительно хорошо относитесь – помогите надеть туфли и пиджак.

– Ни за что! А ну-ка ложитесь! Учтите, батюшка, дойдет до драки. Я вас никуда не пущу.

– Ладно. Полежу полчаса и поедем. Договорились? Я решаю не отвечать. Надеюсь, что вас разморит, и вы уснете. Подхожу к окну, смотрю на больничный двор, на зелень
деревьев.

– По-моему, температура упала. Полковник, не сердитесь. Давайте-ка ее измерим.

Через минуту вы победно протягиваете градусник.

– Тридцать шесть и восемь!

– А вы его стряхнули, прежде чем ставить?

– Конечно!

– Поставим еще раз, – стряхиваю градусник, засовываю вам подмышку. – Александр Владимирович, нехорошо обманывать ближнего!

По прошествии пяти минут забираю градусник – тридцать семь и четыре.

– Да разве это температура?! – вы снова поднимаетесь. – Владимир Львович, Володя, ну ради Христа, давайте уедем отсюда! Хочу домой. Дома и стены помогают, серьезно!

Вы обезоруживающе улыбаетесь, просите. И я сдаюсь. Забрав лекарства, выходим из больницы. Поддерживаю вас, несу ваш тяжелый портфель. И слышу смех. Вы хохочете до слез, хотя даже смеяться вам очень больно.

– В чем дело, батюшка?

– Посмотреть со стороны – два дервиша. Один еле тащится, другой хромает. Хорошенькая пара!

Добредаем до «запорожца». Сразу начинается новая атака.

– Надеюсь, вы правите на Ярославский вокзал?

– Нет уж, отвезу прямо в Семхоз, домой.

– Ни в коем случае! Поеду на электричке. В машине мне больно, трясет.

– А в электричке, значит, не трясет?

– Не трясет! Электричка – давно уже дом родной, рабочий кабинет. Если удается сесть – я там пишу, читаю. Привык. А сейчас в машине мне больно. Ладно, Володя?

– Ладно, Саша, – впервые тогда вырывается у меня. На Ярославском вокзале усаживаю вас в электричку. И вы тотчас вынимаете из портфеля авторучку, лист бумаги, подкладываете папку.

8

После того, как вы приезжаете ко мне послушать новые страницы романа, я обычно не сразу отвожу вас на вокзал. Часто нам приходится часами колесить по улицам и переулкам Москвы, посещать квартиры, где вы совершаете требы – причащаете больных и умирающих, крестите, венчаете. Я стараюсь помочь вам, как могу. Душным летним днем вы просите отвезти вас в район Тушино. Долго плутаем в поисках дома для престарелых. Наконец въезжаем в заросший тополями двор. Вы выходите из машины и говорите:

– Подождите здесь. Там очень страшно.

– Ничего, батюшка. Я с вами.

– Нет. Вы не представляете того, что там делается. Вам не вынести.

Вы идете по тропинке сквозь тополиный пух, отворяете обшарпанную дверь.

Оставшись один в машине, думаю о вашем одиночестве. Официально крестить, венчать, совершать таинство Причастия разрешается только в церкви. Каждый раз, выходя навстречу людям, вы рискуете...

Мы же, ваши духовные дети, часто забываем об этом, относимся к вам потребительски, забываем о той обстановке, в которой происходит ваше служение. Многие вас просто компрометируют. Кто разводится после венчания, кто, едва покаявшись, тотчас ухитряется совершать чудовищные поступки. Сегодня вы рассказали мне о парне, который ударился в диссидентство, а потом написал из следственного изолятора под диктовку клеветническое письмо на вас. Вы рассказали об этом, ничуть не осуждая слабого, неумного человека.

И когда я возмутился, услышал:

– А что вы хотите? Если заметили, в храмах много просто душевнобольных. Имеем тот человеческий материал, какой есть. Христос приходил не к ангелам...

Через час обшарпанная дверь отворяется. Вы идете ко мне какой-то серый, постаревший.

– Извините, Полковник. Я вас задержал. Молча едем на Ярославский вокзал.

– Что там было, батюшка?

– Одиночество, унижение, безысходность, ужасающая бедность, запах мочи, грязные, рваные простыни. Несчастные старушки! Причем, ведь почти у всех благоденствуют дети, внуки. Сдали их государству помирать.

– Что ж это делается? Батюшка, вам приходится выслушивать исповеди сотен людей. Что они о себе думают?

– Ох, Полковник! Кто приходит получать благословение на выдирание зуба, кто злится на тещу, а кто предъявляет претензии к Богу – мол, никак не внимает его молитвам. Все это жертвы, недолюбленные люди, которые не получили ни крохи любви, и поэтому сами не могут никому ее дать. Нужно терпение...

– Александр Владимирович, у вас усталый вид. Не пора ли в отпуск?

– Честно говоря, ехать некуда. Раньше, много лет, ездил в Коктебель, снимал комнату. Там было хорошо. Работал, купался. Последний раз, пока меня не было, нагрянули с обыском, все перевернули... Напугали хозяйку. Могу ли я кого-нибудь подводить?

9

В среду, во второй половине дня вы должны приехать ко мне. А на столе неоконченная глава, может быть, самая важная в романе.

Встаю рано. Летнее утро. Представляю, как сейчас вы в облачении стоите в потоках льющегося из окон храма солнечного света: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа!»

Притом, что я регулярно, как все прихожане, бываю в Новой Деревне, исповедуюсь, причащаюсь, всегда не хватает этого чувства приобщенности, подключения к высшему.

И все-таки одно сознание того, что в маленьком подмосковном храме сейчас идет служба, идет литургия, у алтаря за царскими вратами вы взываете к Господу, одно это сознание дает уверенность, что ничего плохого – ни со мной, ни с другими людьми, ни с миром – не случится.

Я знаю, есть верующие из других стран – православные и католики Италии, Франции, Бельгии, даже Соединенных Штатов, которые идут на большие затраты, только чтобы приехать и хоть раз поучаствовать всем сердцем в богослужении, идущем в вашем храме.

Помолившись, сажусь за работу в надежде, что успею завершить главу до нашей встречи.

И вдруг телефонный звонок.

– Полковник! Я только что приехал. Звоню, чтобы предупредить – сегодня, наверное, не увидимся.

– В чем дело?! Я думал, вы сейчас служите.

– Какое там! К десяти срочно вызвали в Патриархию. А к двенадцати – в Совет по делам религий.

– Что-то случилось?

– Все то же. Молитесь за меня.

– Минуточку! Александр Владимирович, Сашенька, не вешайте трубку! Я немедленно выезжаю. Я должен быть с вами. Где мы встречаемся?

– Полковник, вам надо писать. Зачем портить рабочее утро?

– Да неужели вы думаете, что теперь я смогу что-то писать?!

– Хорошо. В районе Зубовской. У памятника Толстому. В одиннадцать тридцать.

... Заранее подъезжаю к скверу. Разгорается жаркий, душный день. На скамейках пенсионеры читают газеты, мамаши катят коляски с младенцами.

«Господи, сохрани и помилуй батюшку моего отца Александра, охрани его от всякой беды, от всякого зла...» Я стою возле памятника, молюсь, как умею.

Последнее время в газетах появились статьи, где Александра Меня чуть ли не впрямую называют агентом ЦРУ. Вы уже не раз получали письма антисемитов, грозящие убийством...

Наконец в конце бульварной аллеи вижу вас. Вы идете навстречу, широко улыбаетесь.

Садимся в машину, трогаемся с места.

– Вызывают на допрос. В Совет по делам религий.

– Почему не в КГБ?

– Наверное, так им удобнее. Так сказать, под религиозной сенью... Вернее – антирелигиозной.

Мы выезжаем на Садовое кольцо, подкатываем к большому особняку.

– Батюшка, буду вас ждать.

– Спасибо. Но я не знаю, сколько это может продлиться.

– Сколько бы ни продлилось.

Палит солнце. Рядом рокочет Садовое кольцо. В запахе гари гонит оно бесконечный поток автомашин. Под чахлыми липами идут прохожие. Почти каждому из них всего через полтора-два года станет известно имя человека, которого сейчас допрашивают.

Оттуда отъезжают «волги» с зашторенными задними стеклами. Может быть, в одной из них вас увозят на Лубянку или в Лефортово...

«Господи, Иисусе Христе, прошу Тебя, сохрани и помилуй батюшку моего Александра!»

Но вот вы появляетесь, улыбаясь. Садитесь в машину.

– Все-таки замечательно. Полковник, что вы тут ждали! Я чувствовал, слышал, как вы молитесь.

– Все, батюшка?

– Какое там! У них, видите ли, обеденный перерыв. До двух часов мы свободны. Поехали к вам слушать новые главы.

Не успеем. Осталось всего пятьдесят минут. Вам тоже надо подкрепиться.

– Не хочу есть. Выпил бы газировки.

Я привожу вас в Дом литераторов, беру в буфете бутерброды, кофе, «пепси-колу».

– Батюшка, что они от вас хотят?

– Чтобы я больше ничего не публиковал за границей.

Вы пьете «пепси» стакан за стаканом. – Интересуются, как туда попали мои рукописи. Кстати, сейчас, когда поедем, не останавливайтесь так близко от этого учреждения. Боюсь, они вас уже засекли.

– А я не боюсь. Давно решил не бояться. В конце концов, мы с вами ничего плохого не делаем.

Снова подъезжаем к Совету по делам религий. Снова остаюсь один. Час проходит за часом. Вас все нет. Провожаю взглядом каждую выезжающую черную «волгу».

Вот уже и жара начала спадать. Без четверти шесть вы, наконец, подходите к машине.

– Все, батюшка?

– На сегодня все.

– То есть?!

– Завтра должен явиться опять. К десяти утра. А сейчас поехали слушать новые главы.

– Отец Александр, вы устали, на вас лица нет. Давайте-ка отвезу на вокзал.

– Ни в коем случае! Едем!

Дома завариваю чай, наскоро готовлю бутерброды. Читаю недописанную главу.

– Вы знакомы с философией Анри Бергсона?

– Нет.

– Это удивительно! В сущности, вы пишете о том же, только в художественной форме. В следующий раз непременно захвачу Бергсона. Вам будет необычайно интересно прочесть. Необычайно! Этот философ – один из немногих, кто оказал на меня огромное влияние. Знаете что? Я вам сейчас изложу содержание его основных работ. Вам это нужно, просто необходимо.

– Спасибо! Но вам завтра рано вставать, снова предстоит эта Голгофа.

– Ничего. Только сделаю несколько звонков. И все вам расскажу.

Часа через три отвожу вас на вокзал, чтобы встретить следующим утром и снова ехать – туда.

Так проходит несколько дней. Именно за это время у вас заметно прибавилось седины.

10

Теплым поздним вечером мы прилетели в незнакомый город, где подсвеченные прожекторами, высятся под звездами мечети, минареты.

У вас в руках полученные в Москве ключи от пустой квартиры. В центре, у самого Регистана, отыскиваем улицу Комарова.

– Вот мы и в Самарканде! – Вы сбрасываете на стул дорожную сумку.– Давайте попьем чаю и пройдемся по ночному городу, вдохнем воздух Азии.