продолжение

часть четвертая

– Почему бы и нет? Убежден, телепатия существует. Все это замечательно. Одно плохо. Из-за наших перемещений мы оба не имеем возможности работать. Я ведь уже начал писать словарь библиологии: обо всем, что касается Библии. От А до Я. Будет томов пять или шесть.

– Но ведь это задача для целого института!

– Раз такого института нет, должен же кто-то сделать эту работу. Итак, кто первый идет принимать душ?

– Идите вы.

– Нет уж. Давайте разыграем. Вы подбрасываете монету.

Первым выпадает мне. Когда выхожу из ванной, застаю вас сидящим над блокнотом с авторучкой в руке. Вы задумчиво покручиваете завитки в бороде, пишете своим неразборчивым почерком, скорее похожим на закорючки стенографистки. Словно кто-то диктует.

12

Как в Самарканде и Бухаре, утром в гостиницу за нами заходит местный зодчий. Внизу ждет черная «волга». Едем в Хиву. Все тот же утренний ветер путешествий врывается в окна. Встречное солнце слепит глаза.

Архитектор рассказывает о своих делах, я кое-что записываю, еще не зная, что в Москве статья так и не будет опубликована из-за глобальных перестроечных тем, заслонивших для редакции все частные проблемы.

Вы горячо участвуете в разговоре, то и дело оборачиваетесь к нам, пока не обращаете внимание на громоздкий аппарат, закрепленный между вами и шофером.

– Что это такое?

– Телефон, – отвечает водитель. – Можно позвонить в любой город Советского Союза.

– Прямо отсюда? На ходу? Не может быть!

– Попробуйте.

– Эх, жаль нельзя позвонить домой, в Семхоз! Там добавочный, сложно. А если кому-нибудь в Москву?

– Пожалуйста.

Вы набираете номер и, захлебываясь от восторга, сообщаете нашему общему знакомому Алику Зорину:

– Говорю из машины, которая мчит со скоростью девяносто километров в час! Едем с Полковником мимо ишаков, тополей, тутовых деревьев. Держим курс в Хиву. Привет всем! Аривидерчи!

Вы-то в восторге, а я сижу сзади и думаю: «Что ж это за машина с таким телефоном, какому ведомству она принадлежит?»

Весь день осматриваем музеи, архитектурные памятники Хивы. А к вечеру (по просьбе архитектора) идем в горсовет на беседу с его председателем.

Сидим в большом кабинете под портретом Ленина. Странно мне видеть вас в этой обстановке. А вы, как ни в чем не бывало, прихлебываете зеленый чай из пиалы, участвуете в разговоре о бедах этого города, о разрушении исторических памятников.

Утро следующего дня проводим в Хиве. Потом нас везут далеко за окраину Хивы, туда, где начинается пустыня. Здесь у небольшого пруда стоит дом. В одной из его комнат на расстеленном по полу ковре в нашу честь накрывается обед.

Во дворе на мангале жарятся шашлыки. В котле варится рыба. С десяток громадных бродячих собак кружат рядом, привлеченные запахом.

– Полковник, эта пустыня – настоящая?

– Самая настоящая. Каракумы. Если так вот прямо идти через барханы на юг несколько сотен километров – пересечешь ее всю и выйдешь в Туркмению, к Ашхабаду.

– Прекрасно! Я пошел. – Вы поворачиваетесь и начинаете уходить по песку.

– Куда вы, батюшка?!

– Хочу хоть раз побыть в пустыне. Не волнуйтесь. Скоро вернусь.

К моему изумлению, все бродячие псы, забыв о соблазнительных запахах, устремляются за вами.

Человек, окруженный собаками, уходит далеко-далеко. Вот уже и не видно за барханами...

Накрыт достархан. Все сидят по-восточному вокруг уставленного яствами ковра. А вас все нет.

Не на шутку обеспокоенный, в который раз выхожу встречать и, наконец, замечаю вдали движущуюся точку.

– Ох, Полковник! – говорите вы, когда во дворе я сливаю вам ковшом воду. – Вся наша поездка была замечательная. Но прогулка по пустыне!.. Знаете, как мне это было нужно! Проверить свои ощущения: я ведь столько писал о древних племенах...

13

Перестройка. Гласность. Демократия. Вспыхивает всеобщий интерес к подлинной истории страны, истории революции. Рушится догматическое мышление. Вроде бы меняется отношение государства к церкви. Многие люди вдруг задумались о смысле жизни, вечных проблемах бытия. Путаница в головах у большинства страшная.

Друзья, знакомые, пациенты постоянно обращаются ко мне с вопросами. А уж вас, батюшка, одолевают тысячи людей. И, тем не менее, однажды, когда я говорю, что в этой круговерти никак не могу закончить роман, что порой просто не знаю, как отвечать людям, вы предлагаете:

– Пусть запишут свои вопросы, а я попытаюсь ответить письменно.

Не знаю, как вам удается находить время, но листочки с отпечатанными на машинке ответами я получаю очень скоро. Несколько из них сохранилось:

Каково ваше отношение к «Розе мира» Даниила Андреева?

– «Роза мира» – безусловно, талантливая книга, которая отражает определенный опыт Андреева. Но, мне думается, что этот опыт носит скорее оккультный характер, нежели мистический. Оккультный в том смысле, что источник его не в высших сферах бытия, а так сказать, в промежуточных, «астральных». Эта сфера, как известно, отличается обманчиво-изменчивым характером и способна создавать иллюзорные картины. Наиболее ценно у Андреева его чувство одушевленности мира (лиурна), что подтверждается опытом многих ясновидцев. Мне лично это очень близко. Кроме того, что-то реальное кроется за образами уицраоров, но это область менее бесспорная. Сама идея «Розы мира» для христианина представляется излишней, ибо синтез, который она подразумевает, может дать лишь подлинное Вселенское христианство.

Почему каноничны только четыре Евангелия?

– Церковь отдавала предпочтение тем текстам, которые соответствовали духу ее учения, адекватно передавали ее веру, идущую от апостольских времен. Апокрифические Евангелия были заражены духом античной теософии, чуждой изначальной керигме (благовестию Церкви). Наука нового времени показала, что четыре Евангелия самые древние и что все апокрифы – вторичного порядка, опирающиеся именно на наши канонические источники. Но, повторяю, дело не в датах, а в духе. Кстати, и в литературном отношении апокрифы являются плевелами и несравнимы с каноническими Евангелиями.

Где граница дозволенного в бытии одного человека за счет другого – между супругами, между детьми и родителями?

– Эта граница условная. Идеал – полная прозрачность друг другу. Это прообраз грядущего единства человека. Смотри поэму Вячеслава Иванова «Человек». Мы все ипостаси одного Адама. Но он расколот. В любви полов естественные процессы поставлены на службу единения людей.

Что значит быть женщиной и быть мужчиной? После опыта безверия, осознания Пути, испытания свободой воли?

– Вопрос мне не совсем ясен. Единство двух обусловлено тем, что один может и делает то, что другой не может и не делает. Если бы мужчина обладал всеми женскими свойствами, не нужна была бы любовь полов. Пол – залог единства как взаимодополнения. Это не имеет отношения к конкретной социологии семьи. В прошлом мужчина воевал, охотился, зарабатывал, а женщина занималась очагом. Сейчас женщина вовлечена в так называемые мужские дела, и поэтому резкое разделение труда стало размытым. Даже в Англии традиционный «божок», глава семьи, теперь часто готовит утренний завтрак. Но все же у нормального мужчины остаются воля и ответственность, а у нормальной женщины теплота и дух «очага».

Кто такие с духовной точки зрения люди с расстройством психики (сумасшедшие)?

– Человек, грубо говоря, делится на три сферы: дух, душу и тело. Физические болезни, поражая тело, ограничивают его функции; психические болезни, поражая центральную нервную систему, ограничивают или искажают ее функции. Жизнь духа тогда как бы капсулируется. Но настоящая болезнь духа – это грех. Воля к добру может сделать и психически больного святым. Например, юродивые.

Как понимать конкретные даты сотворения мира и других событий, упомянутых в Библии?

– Библейские цифры символические и не имеют никакого отношения к хронологии. 7 – число, означающее совершенство полноты. Поэтому сотворение мира произошло за семь дней. Конкретно же сроки возникновения мира должен устанавливать разум, наука, а не откровение, которое открывает людям лишь то, чего они не могут постичь силами одного естественного разума.

Почему Иисус Христос назван не по древним библейским пророчествам? Ведь он должен был быть наречен Эммануил – «с нами Бог».

– Пророчество исполнилось не буквально, а по существу. Ибо пророчества – не прогнозы, не предсказания, а духовные предвидения сути мирового процесса. Если бы Христа назвали Эммануил, было бы слишком просто. Он был таковым.

14

Год 1986 выдается для меня сложным, постоянно отрываюсь от письменного стола, от романа. Поэтому, когда в сентябре появляется возможность уехать поработать над рукописью на Каспийское море в Дербент, я счастлив. И уж, конечно, особенно счастлив тем, что вы, батюшка, летите со мной.

Наша комната находится на третьем этаже каменного корпуса турбазы, расположенной на самом берегу, вдали от города. Умывальник, две кровати, две тумбочки, стол, два стула, шкаф для одежды. Да еще балкончик.

Первым делом вы отдергиваете «молнию» на своей дорожной сумке, извлекаете оттуда Библию в зеленом клеенчатом переплете, надписываете – «На память о седом Каспии. А. 1986», дарите мне.

Потом выходите на балкон, с восторгом оглядываете морскую синь.

– Мы будем видеть это каждый день! Давайте сразу макнемся?!

Спускаемся к пустынному пляжу. Ступаем в теплую воду. Дно под ногами устлано плоскими горными породами, поросшими водорослями. Вы видите, что мне скользко, бережно берете под локоть, поддерживаете.

И вот мы уже плывем.

– Полковник, не заплывайте далеко, чтоб я не волновался!

– Хорошо, батюшка, не волнуйтесь.

Когда, наплававшись вволю, поворачиваю обратно, вы уже ждете меня, чтобы помочь выйти.

Столовая турбазы расположена в другом здании, довольно далеко. Путь преграждает какая-то траншея, за ней высится забор из железных прутьев, который ничего не ограждает. Обходить не хочется. Вы обращаете внимание на то, что прутья в одном месте чуть разогнуты, и предлагаете:

– Давайте попробуем протиснуться! – и не без труда пролезаете первым.

Затем, обдирая бока, пролезаю и я.

– Полковник, это замечательная решетка! Мы с вами будем вести здоровый, спортивный образ жизни, плавать. Я начну бегать по утрам. Вы – делать зарядку. Похудеем. Каждый раз пролезать будет все легче и легче.

Столовая представляет собой затемненный зал с сотней грязных столиков, зашарканным полом. Берем липкие подносы, становимся в длинную очередь вслед за туристами. Получаем по тарелке похлебки под названием «харчо», кашу-размазню и по стакану так называемого компота.

– В чем дело, Полковник? Прекрасная еда. Никаких изысков, зато не поправимся, – сидя за столиком, вы с аппетитом хлебаете харчо.

– Не поправимся, – подтверждаю я. – Если не попадем в больницу – тоже будет хорошо. Знаете что, батюшка, с этой столовой все ясно. Давайте-ка переходить на фрукты. Чай, кофе у нас есть. Хлеб купим. Может, где-нибудь в магазине найдем сыр.

– Посмотрим, – неопределенно отвечаете вы, принимаясь за кашу.

После обеда покупаем на расположенном у ворот турбазы импровизированном базарчике виноград, груши и два арбуза. На обратном пути ухитряемся со всем этим добром пролезть сквозь проклятую решетку.

Садимся работать. Тут выясняется очевидная вещь – писать вдвоем за одним столиком невозможно, тесно. Да и отвлекаем друг друга.

– Значит так. Полковник. Я беру стул, тумбочку и перехожу на балкон. Солнце оттуда уходит рано, ведь это восток.

– Давайте наоборот, – предлагаю я. – Здесь все-таки стол, а у вас много бумаг.

– На балконе вы ничего не напишете. Будете глазеть на море, на туристок, короче говоря, рассеиваться. А я привык трудиться на воздухе. Ведь у меня в Семхозе беседка.

Вы обустраиваетесь и с ходу начинаете писать. А я долго не могу собраться с мыслями. Все поглядываю на балкон, где вы работаете.

Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! Неужели все это было? Был ваш огромный, великолепной лепки лоб, склонившийся над рукописью. Была рука, в раздумье закручивающая завитки в бороде. Неужели ничего этого нет? Не будет никогда? Боже, зачем Ты забираешь с земли лучших!

...Часа через полтора вы шагаете с балкона в комнату.

– Как дела, Полковник? А не попробовать ли нам арбуз? Где у вас ножик?

И снова усаживаетесь за работу. А вечером мы идем купаться в море.

15

Утро начинается с молитвы.

Я стою за вашим плечом. Вижу поднимающееся над морским горизонтом солнце, повторяю за вами вполголоса:

– Отче наш, иже еси на небесех...

Мы читаем все утреннее правило.

Но как-то, когда на рассвете приехал на «жигулях» мой знакомый историк, чтобы отвезти нас к больному и осталось совсем мало времени, вы ограничились одной молитвой. Мне неизвестной.

– Что это такое вы читали, батюшка?

– Давайте листок, я вам напишу. Чтобы выучили. Так я всегда молюсь, если не остается ни минуты.

Вот он, этот листок, передо мной:

Люблю Тебя Господи
Люблю более всего на свете
ибо Ты истинная радость душа моя
ради Тебя люблю ближнего
как самого себя Аминь

Написано без точек и запятых. Как говорится, как думается. На одном дыхании.

Обычно после молитвы вы спускаетесь вниз и бежите по тропинке вдоль берега. С балкона, где я делаю зарядку, видно, как фигурка в синей рубахе и синих брюках далеко-далеко забирает влево, скрывается за деревьями, вновь показывается...

– Володя! Спускайтесь скорей! – слышится снизу. – Смотрите, какое сегодня море – прелесть!

Так чрезвычайно просто складывается наша жизнь на турбазе. Постепенно и я втягиваюсь в работу. Роман близится к концу. Каждый вечер вы просите прочесть написанное мною за день.

– Давайте когда-нибудь сочиним вместе киносценарий! – предлагаете вы однажды.

– Какой?

– О жизни и смерти. Я постоянно об этом думаю. Вот вы закончите роман, я напишу все статьи для своего словаря, хотя конца-края этому не видно, и мы попробуем рассказать с экрана о самом важном для всех. Это действительно важно, особенно сейчас, когда началась великая суета. Вот вы радуетесь – перестройка... Я тоже, конечно, рад. Но знаю, что в той же мере, в какой возрастают силы добра, возрастают и силы зла. Нужно ориентировать людей на вечное. Мы еще вернемся к этому разговору... А сейчас я хочу предложить вам одну экспедицию. Вы заметили, там у столовой расположена танцплощадка? Не сходить ли нам посмотреть?

Пораженный этим предложением, поднимаюсь со стула. И вот мы сидим в темноте на скамейке под раскидистым деревом. Перед нами на залитом электрическим светом асфальтовом пятачке дергается, прыгает, трясется толпа. Так называемый «диск-жокей» – парень из местного персонала меняет кассету в магнитофоне и, явно издеваясь над публикой, орет в микрофон:

– А теперь белый танец! Сегодня наши гостьи – туристки из Вологодской и Архангельской областей. Пусть дамочки – Маши, Наташи и прочие Нюши сами приглашают кавалеров. Но только из местных! Чтобы показать дружбу народов. И даже любовь!

Подчиняясь этому призыву, девушки и женщины робко направляются к уголовного вида личностям, плотно окружившим танцплощадку. Усиленная динамиками какафония вновь взрывает тишину.

Мы идем в темноте по тропинке. Рядом бьется о скалы морская волна.

– Я воспринимаю наше время как начавшийся Суд Божий, – говорите вы. – В сущности, с тех пор, как Христос появился на земле, Суд уже начался. Ведь вся жизнь в человеческом обществе это уже есть Голгофа.

Ночью разыгрывается шторм. После завтрака мы на весь день уезжаем в Дербент.

Этот город, возникший там, где гряда Кавказа ближе всего подходит к Каспийскому морю, издревле контролировал узкий проход с севера на юг. Грозная крепость Нарын-Кала до сих пор высится на скале.

Там во второй половине дня нас ждет местный историк, чтобы потом, когда схлынут толпы экскурсантов, все нам детально показать.

А до тех пор мы гуляем по этому своеобразному городу, который выглядит лишь подножием циклопической цитадели, заходим в книжный магазин. Вы покупаете несколько книг, в том числе сборник поэм Евтушенко.

– Батюшка, зачем это вам?

– А вдруг? Вдруг есть хоть одна человеческая строчка. А знаете, Полковник, возможно, вы будете удивлены, последнее время я все чаще перечитываю Маяковского. Не говоря уж о его громадном таланте, это был непростой человек. Убежден, при всем богоборчестве он в душе – глубоко религиозен, пусть неосознанно. Нечто вроде библейского Иова, спорящего с Богом.

И вы начинаете читать наизусть строфы из «Облака в штанах», «Флейты-позвоночника».

– Эй, граждане! Идите сюда! Открыто! – зовет пожилой усач в белом переднике.

Мы переходим за столик чайханы. Нам подают крепкий чай в маленьких, перехваченных в талии бакинских стаканчиках, колотый сахар на блюдечке.

Чайханщика явно привлекают два непривычных посетителя. Он присматривается, прислушивается, затем подсаживается к нашему столику. Рассказывает о многонациональном городе, о подпольных миллионерах, о борьбе кланов, о том, как директор местного коньячного завода, узнав о грядущей ревизии, выпустил из бочек в канаву громадное количество «левого» коньяка, и жители ведрами черпали из этого потока. Потом делится с нами бедами своей семьи – все болеют, лечатся, приходится давать врачам огромные взятки...

– Всюду одно и то же, – говорите вы, тяжело вздохнув. – Как вас зовут? Гасан? Спасибо вам большое, Гасан! Надо идти.

– Нет. Так не отпущу. Сделаю вам салют. Гасан порывисто встает, куда-то отходит. Внезапно вокруг чайханы взметаются фонтанчики, фонтаны, фонтанищи. Упругие струи воды дробятся на ветру, сверкают под солнцем, обдают брызгами зелень кустов и деревьев.

Чайханщик, сияя, провожает нас, просит заходить еще. Мы поднимаемся крутыми узкими улочками в цитадель. По булыжникам мостовой стекают потоки помоев. Шелудивые псы бегут за подводой, везущей накрытое брезентом мясо. Ветхие восточные старушки, присев на корточки, торгуют жестянками из-под консервов, книжками без переплетов, старыми фуфайками...

– Запоминайте, Полковник! Смотрите во все глаза. Вот вам наглядная иллюстрация к так называемому развитому социализму.

Мы проходим мимо каменной ниши, где подростки, торопливо передавая друг другу самокрутку, вдыхают какую-то «травку».

Наверху, в цитадели, встречаемся с местным ученым-историком. Он увлеченно водит нас по обширной территории крепости, рассказывает о битвах, завоеваниях и разгромах. До темноты лазаем с ним по раскопкам археологов, узнаем о фортификационном искусстве древних, о подземных ходах, выводящих к самому морю.

Не устаю дивиться тому, как местные ученые мгновенно распознают, с кем они имеют дело. Поражаясь вашей энциклопедической образованности, задают вопросы, втягивают в обсуждение научных проблем, делятся своими гипотезами.

– Владимир Львович, а не пора ли нам домой? – спрашиваете вы, несколько устав.

Вы, как и я, «жаворонок». Часам к одиннадцати вечера хотите спать, зато рано встаете.

Утром слышу возглас:

– Володя! Смотрите, и сюда пришла осень!

Над успокоившимся морем треугольником летит громадная белая стая. Мы долго провожаем ее взглядом.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ~ шепчут ваши губы. – Боже, буди милостив ко мне, грешному...

Целыми днями мы работаем. Обедать, несмотря на ваши уговоры, я не хожу. И порой вижу с балкона, как вы в одиночестве пролезаете через прутья решетки.

– Полковник, сегодня на второе давали котлету. Я вам ее принес. Съешьте, пожалуйста.

Садимся работать. Часа через два:

– Володя, а не макнуться ли нам в море? Застопорило, не пишется. Вот чем я занимался вместо дела, – вы показываете два листа бумаги, покрытые рисунками доисторических зверей. Тут и мамонт, и птеродактиль, и звероящер... Целых двенадцать изображений. В самом низу одного из листочков две условные человеческие фигурки с подписью – «Два дервиша». – Это мы с вами, – говорите вы и собираетесь порвать рисунки.

– Что вы делаете?! Сашенька! Отдайте их мне, очень прошу!

Эти рисунки лежат сейчас передо мной. Изумительно исполненные, точно с натуры. И с юмором...

Искупавшись, мы поднимаемся по лестнице домой. В холле между вторым и нашим третьим этажом работает телевизор. Идет какой-то детский мультик. И я вижу, как вы замираете, останавливаетесь, опускаетесь в кресло.

Давно заметил, кино просто притягивает вас. Любое. Я так и норовлю уйти, если фильм не нравится. Вы же ухитряетесь досмотреть до конца даже самую слабую картину, пытаетесь понять, почему плохо получилось, анализируете.

– Так вот, Полковник, снова возвращаюсь к идее написать сценарий о жизни и смерти. Думается, там не должно быть актеров. Давайте возьмем интервью у людей, переживших клиническую смерть, у священнослужителей всех религий, выделим то общее, что говорит о посмертном существовании. Может, сами и поставите? Не зря же вы кончали Высшие режиссерские курсы!

– Да кто же нам даст снять такой фильм?

– Дадут! Именно сейчас момент, когда можно прорваться. Кто знает, что будет потом!

На следующий день на пляже появляется фотограф. Вы немедленно извлекаете меня из морских волн. И вот мы сидим на обломке скалы перед камерой.

За несколько дней до отъезда получаем фотокарточки.

– А знаете, я еще никогда так не отдыхал! И накупались, и поработали.

...В холодном вагоне с разбитыми окнами мы едем в Москву навстречу дождям, навстречу будущему.

16

Весной 1987 года я заканчиваю роман. И неожиданно решаю жениться. Представив вам Жанну, вижу ваше полное одобрение.

Вы венчаете нас, торжественный, строгий.

– Признаться, я очень беспокоился за Полковника. Негоже человеку быть одному. Дай Бог, хоть у вас все будет хорошо, – говорите вы моей жене.

Перемена в моей судьбе нисколько не отдаляет нас друг от друга. В те дни, когда я посещаю храм в Новой Деревне, часто жду вас после службы, чтобы потом ехать вместе в Москву. Ожидание порой затягивается на долгие часы. Множество людей скапливается в церковном дворике, каждому необходимо задать свои вопросы, поговорить. Выйдя из храма, вы попадаете в плотное кольцо жаждущих общения. И для каждого находится слово, улыбка. Многие тянутся за вами в церковный домик, в кабинет.

– Минуточку! – вы быстрым шагом выходите к воротам, где я жду у своего «запорожца». – Володя, еще минут тридцать, от силы сорок, и мы поедем. Хорошо?

– Конечно. Не беспокойтесь, не спешите.

Проходит еще час, полтора. Наконец, вы появляетесь со своим неизменным тяжелым портфелем, садитесь в машину, протягиваете бутерброд или яблоко.

– Извините, Полковник. Заставил вас столько прождать.

– А вы сами-то успели поесть?

– Поклевал. Ну, так какие новости с романом?

– Читают в разных журналах. Говорят, что очень интересно, нравится, а в рецензиях пишут, то, что слишком велик объем, то, что советский читатель не подготовлен к такого рода произведению.

– Это точно. Не подготовлен. Знаете что, сегодня, когда закончу все требы, заскочим к вам. На всякий случай хочу взять у вас один экземпляр.

– Зачем? Чем вы можете помочь? У вас самого ни одной книги в Союзе не издано.

– Пути Господни неисповедимы, – неопределенно говорите вы и спрашиваете: – А почему это вы не едите яблоко?

– Вести машину с ручным управлением и одновременно есть практически невозможно.

– Ну так я вас буду подкармливать.

В Москве мы разыскиваем улицы, переулки, где живут люди, ждущие вашей помощи, благословения. Только вечером попадаем ко мне домой. Вы торопливо пьете кофе, делаете несколько телефонных звонков, забираете рукопись романа.

И вот уже Ярославский вокзал.

– Храни вас Господь! – вы осеняете меня крестным знамением и, как всегда, не оглядываясь, стремительно шагаете к платформам.

Дома жена рассказывает, что каждый раз, попадая к нам, вы, улучив минутку, спрашиваете: «Как у вас с Володей? Берегите его. Не нуждаетесь? Вот, возьмите деньги, только пусть он не знает».

Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! Когда Жанна отказывалась от вашей помощи, вы тайком засовывали деньги в стоящие на полках книги! Совсем недавно, раскрыв давно не перечитываемого «Моби Дика», я обнаружил еще несколько двадцатипятирублевок.

С 1988 года в стране создаются условия, дающие вам возможность выступать с открытой проповедью учения Христа.

Первые выступления вне храма, первые публикации в газетах и журналах, подписанные «протоиерей Александр Мень». Конечно же, я счастлив, что вы вышли к людям, на громадную аудиторию. И в то же время глухое, завистливое неодобрение церковных иерархов, нарастающие угрозы общества «Память» – обо всем этом мне тоже становится известно.

– Батюшка, вы так рано уходите из дома, поздно возвращаетесь. Неужели вы не чувствуете, что это опасно? Однажды какой-нибудь мерзавец подстережет... Сколько ваших друзей, сменяя друг друга, могли бы вас охранять! И делали бы это с удовольствием.

– Ну, что вы, Полковник! На все воля Божия.

Мгновенная, словно при вспышке молнии, страшная сцена увиделась давно, еще до того, как вас допрашивали в Совете по делам религий. Еще в те дни просил и уговаривал стать осторожным. И всегда получал один и тот же ответ:

– На все воля Божия.

Летит время. Вас впервые выпускают за границу – в Польшу.

– Батюшка, если будет возможность, побывайте в Кракове. Говорят, замечательный город.

По возвращении вы объясняете, что все время ушло на работу в библиотеках – изучали материалы к своему словарю по библеистике. Было не до поездок.

Однажды вы показываете мне длинный лист бумаги, где на компьютере набрано расписание выступлений на всю первую половину 1989 года. Заранее обозначен каждый день, час.

Наступает вечер, когда вы впервые появляетесь на экране телевизора. В это время мы начинаем видеться реже. Вы заняты с утра до вечера. Утром служба, днем требы, по вечерам выступления. А еще встречи со все большим количеством людей.

Всегда внезапно раздается телефонный звонок. – Полковник, звоню из клуба на Волхонке, через пять минут иду на сцену. Как вы там?!

– Издательство «Советский писатель» заключило договор на роман! Выйдет в 1991 году.

– Поздравляю! Я же вам говорил – не отчаиваться. На днях зайду. Привет Жанне!

Через несколько дней тишину взрывает характерный тройной звонок в дверь. Вы появляетесь все с тем же портфелем и рюкзачком через плечо.

– Неужели через два года мы с вами будем держать в руках книжку под названием «Здесь и теперь»?! Еще раз говорю, ваше дело сочинять, не теряя ни дня. А что вы сейчас делаете? Помните, вы рассказывали о двух своих поездках – на Кавказ и в Египет? Должен вам сказать, я часто возвращаюсь в мыслях к этим историям. А если на их основе написать вторую часть духовных поисков вашего героя – Артура Крамера? Подумайте!

Попив чая, вы озабоченно взглядываете на часы.

– Знаете что, давайте по дороге к вокзалу заскочим в кулинарию – сегодня ко мне должен приехать в гости один священник из Чехословакии, а дома хоть шаром покати.

Мы заезжаем в одну кулинарию, в другую. Там тоже хоть шаром покати, пустые полки. Лишь наискосок от Ярославского вокзала удается купить два килограмма истекающего водой фаршированного перца. Вы запихиваете его в пластиковую сумку.

– Батюшка, поездим еще. Какое это угощенье? Ерунда.

– Прекрасное угощенье! Прекрасное! Все равно больше ничего не достанем. А время дорого. И у меня к вам просьба – на днях улетаю вместе с деятелями культуры на какой-то симпозиум в Германию. Лететь надо утром. Можно накануне вечером я к вам приеду, переночую? Ведь вы живете на трассе Шереметьево-2.

– О чем разговор? Конечно.

С тех пор вы всегда перед отлетом за границу ночуете у меня. Вместе ужинаем, смотрим телевизор: стали показывать церковные службы, храмы, все чаще в устах выступающих мелькает слово «духовность».

– Конечно, спасибо и за это... – говорите вы. – Кто бы мог подумать, что мы с вами доживем до такого... И все же, все это вряд ли имеет отношение к религии. Просто распались старые тоталитарные скрепы. Колоссально возрос разгул преступности. Государство растерялось. Хочет при помощи церкви установить хоть какие-то моральные нормы. Обратите внимание – никто, даже иерархи, выступающие по телевизору, никогда, ни разу не проповедуют Христа, Бога, не говорят о самой сути того, что мы знаем, во что верим. Сладенькие пейзажики с церквами, что продают на Старом Арбате, – вот и вся «духовность». Должен сказать, даже и это может кончиться в любую минуту. Нужно спешить! Нести людям подлинное слово Христа, а не какой-то духовный эрзац для бедных. Наступает 1990 год.

17

По телевидению, по радио, на стадионах, во множестве аудиторий звучит ваш голос. Газеты и журналы публикуют ваши статьи. Ваша проповедь доносится до миллионов людей.

Обычно я не хожу на ваши выступления. И не только потому, что занят, написал повесть, затеваю новую вещь, связанную с теми путешествиями, о которых мы говорили.

Я почти не бываю на этих выступлениях, так как физически чувствую атмосферу идолопоклонения, которую создает вокруг вас восторженная публика. Вера – дело глубоко личного духовного опыта.

Массовое, повальное увлечение религией – всего лишь увлечение, мода. Кроме того, у толпы есть свойство, воздвигнув кумира, через некоторое время его свергать...

А вы, вроде ничего этого не замечая, с чистым сердцем продолжаете свою проповедь.

Как-то вечером подъезжаю к клубу на Волхонке. Вы появляетесь, окруженный людьми. И здесь, на улице, они все задают вопросы, спрашивают, когда можно приехать в храм креститься.

Наконец вы садитесь в машину, и мы едем.

– Полковник, вы не хотите мне что-то сказать?

– Нет.

– Не лукавьте. Я уже давно чувствую, назрело. Говорите!

– Ох, батюшка, может быть, я не прав, но мне кажется, что все эти люди превращают вас в суперзвезду. Поверьте, во мне говорит не ревность. В некоторых своих статьях вы начали повторяться. А каждое ваше выступление, по-моему, должно быть событием.

– Володенька, вы совершенно правы. Но войдите и в мое положение. Столько лет я молчал! А теперь, подобно сеятелю из притчи, получил уникальную возможность разбрасывать семена. Да, большая часть из них упадет на каменистую почву, всходов не будет. Думаете, я не вижу, какая каша в головах у людей? Но если после моего выступления пробудится хоть несколько человек, пусть даже один, разве этого мало? Знаете, такое ощущение, что вскоре все это кончится, по крайней мере, для меня.

– С чего это вы взяли?

В ответ – молчание.

– Между прочим, на днях встречаюсь с писателями в Доме литераторов. Приходите!

И вот я сижу в переполненном зале, смотрю на освещенную сцену, где вы, прочитав лекцию, с микрофоном в руке отвечаете на вопросы. Им несть числа. Вы вдохновенно отвечаете на них, пока не разворачиваете очередную записку.

– Ага! Вот она! Ну как же! Я давно ее ждал. Даже здесь не обошлось без нее. «Что делаете вы, еврей, в нашей православной церкви?» – вот что тут написано...

Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! Вы спокойно рассказываете аудитории, что для христианства «нет ни иудея, ни эллина», а у меня сжимается сердце. Как же я мог укорять вас, когда каждое ваше выступление в этой обстановке – это еще и акт личного мужества... «Господи! Сохрани и спаси батюшку моего, отца Александра!»

Весной и летом вы совершаете две поездки в Италию. После одной из них встречаю вас в аэропорту Шереметьево, заранее радуясь, что вам удалось отдохнуть.

Вы появляетесь из-за стойки таможенного контроля неузнаваемым. Постаревший. Какой-то низенький. Под глазами мешки.

– Что случилось, батюшка?

– Никогда больше не буду ездить за границу. Во-первых, дорого. Я не имею права тратить на себя такие деньги. А во-вторых, суета сует. В конце концов все, что я видел, я уже знал по книгам и кинофильмам. Лучше бы поработал дома, до сих пор словарь не отшлифован. А как ваши дела? Двинулся новый роман?

– Двинулся.

– Слава Богу! Купил вам в Риме ваши любимые авторучки с черной пастой. Пишите. Специально приеду на днях послушать.

18

31 июля 1990 года. Если б я знал, что мы видимся в самый последний раз, что осталось ровно сорок суток...

В тот день я с утра уезжаю по делам, а когда возвращаюсь домой, слышу ваш голос. Вы с Жанной обедаете на кухне, о чем-то разговариваете, смеетесь.

– Что это вы тут обсуждаете?

– Вас, Полковник! Куда это вы запропастились? Есть просьба. Мне нужно съездить в Строгино, исповедать и причастить одну больную. А потом, если не против, вернемся к вам, и я послушаю, что вы там накарябали.

– Поехали.

– Сначала перекусите. Вы же голодный. В Строгино мы задерживаемся. Больную долго умывают, переодевают, перестилают ей постель. Ждем на кухне.

– Полковник, некоторое время тому назад я переслал рукопись вашего романа в Англию. Вдруг его там переведут!

– Кому? Куда?

– А это не ваше дело. Ваше дело – творить. Жанна говорила, собираетесь в Коктебель. В Дом творчества?

– Да. Если дадут путевку.

– Эх, Полковник! Если бы я так бездарно не провел отпуск в Италии, набился бы поехать с вами. Устроился бы где-нибудь рядом...

– Замечательно! А может, получится? Неужели не вырветесь дней на десять? Мы должны ехать в самом конце августа. Давайте куплю и вам билет!

– Куда там! Я ведь еще затеял строительство крестильни при храме. Уезжая, оставил поручения вроде бы самым надежным людям. Ничего не сделано, ничего. Пришлось впрягаться.

– А что с выходом ваших книг в Союзе?

– Масса предложений. А в результате пока что ноль, у кого бумаги нет, у кого – типографии. Одни благие намерения. Словарь окончил. С его изданием тоже сплошной туман.

Наконец больная подготовлена. Вы уходите в ее комнату. Я остаюсь один. У меня еще есть время придумать, как уговорить вас все-таки поехать с нами. Может быть, если бы я нашел слова, доводы, доказательства и сумел убедить вас в необходимости этой поездки, ничего бы не случилось?

Не знаю. Во всяком случае чувство вины безмерно. И ему нет исхода.

На обратном пути вы просите остановиться возле булочной.

– Зачем, батюшка?

– У вас дома нет хлеба.

Выходите из магазина еще и с тортом.

– Вот. Повезло. Шоколадно-вафельный.

Сидим на кухне за чаем с тортом. Вы, словно оттаяв, увлекательно рассказываете об Адриатическом море, о меч-рыбе и других чудесах тамошнего подводного мира. Затем я читаю вам первые страницы нового романа.

– И это все, что вы написали? Полковник, над прошлым романом вы работали семь лет. Чудовищно долго. Сколько же времени потребует этот? У вас ведь все продумано, все вместе обсуждали, я вас благословил. В чем дело?

– Жизнь отвлекает, а так все в порядке. Даже название придумал.

– Какое?

– «Все детали этого путешествия».

– Годится! Уместно. Очень. Вот поедете в Коктебель, ничто там не должно отвлекать. Макайтесь время от времени в море и пишите. Чтоб привезли хотя бы половину вещи. Тогда к Новому году она будет закончена. Надо спешить, Полковник! В который раз говорю – кто знает, что нас ждет.

А через сорок дней, когда искупавшись после работы, я распластываюсь на горячей гальке коктебельского пляжа, возникает женщина с бумажкой в руке, кричит:

– Кто здесь Владимир Файнберг?! Поднимаюсь. Иду ей навстречу.

– Вам телефонограмма из Москвы, – говорит она, с ужасом глядя на меня.

Читаю – «Убит отец Александр Мень».

К похоронам я не успел. На девятый день стою в углу церковного дворика у могилы, скрытой под горой цветов.

Заместитель директора Библиотеки иностранной литературы Катя Гениева говорит:

– За несколько дней до гибели отец Александр был у меня на работе. Как раз пришло письмо из Лондона о том, что роман «Здесь и теперь» занял первое место. Он не хотел говорить вам, что это был конкурс. Чтобы в случае неудачи не пострадало ваше самолюбие. Если бы вы видели, как он обрадовался! Подпрыгнул чуть не до потолка. Сказал: «Надо написать, поздравить Полковника».

Что мне теперь до романа? Я осиротел. Как осиротели сотни людей, тесно стоящие вокруг с зажженными свечами в руках.

Сашенька, Сашенька, как мы все хотели уберечь вас, но в страшную минуту, всегда окруженный людьми, вы остались один...

Александр Владимирович, дорогой, любимый, неужели там, в этой могиле, недвижно лежите вы? Самый живой, самый веселый...

Отец Александр, батюшка мой, какие мысли мелькали у вас, когда, истекая кровью, вы еще двигались по дорожке к дому? О чем молились? Почему тем встретившимся женщинам не назвали имя убийцы?

Впрочем, ведь вы никогда, ни разу ни о ком не сказали плохого. Ни о ком.

В одной из своих книг вы пишете: «Жизнь по заветам религии неотделима от борьбы за торжество добра, борьбы за все светлое и прекрасное; она должна быть не пассивным ожиданием «манны небесной», а мужественным противостоянием злу».

Читаю и вновь слышу ваш голос, отец Александр, Александр Владимирович, Саша...