Эйфория из первых рук (опыт маниакального состояния)
из новой книги "Доктор Мозг: записки бредпринимателя"
После окончания мединститута, 22 лет отроду, я пошел работать врачом-психиатром в одну из двух самых больших московских психиатрических клиник – знаменитую больницу имени Кащенко, которую народ и по сей день зовет просто "Кащенкой". Я был не первым из нашего семейства, кому пришлось там поработать, – эту странную наследственную историю рассказал в книге "Гипноз без гипноза"...
В Кащенке среди множества корпусов и отделений было несколько, служивших базой для Института психиатрии Академии медицинских наук. Одним из институтских подразделений была лаборатория электрофизиологии и клинической электроэнцефалографии (ЭЭГ), которой руководила Ирина Семеновна Робинер, энергичная, волевая женщина, до того работавшая в хирургии и реанимации. ЭЭГ-контроль наркоза – ее блестящая докторская. А здесь, в Кащенке, Ирина Семеновна нацелилась на сложнейшее: найти ЭЭГ-признаки (корреляты) психических нарушений – чтобы можно было смотреть на картины мозговых биотоков и ставить диагнозы. Удалось это едва ли на три – пять процентов от желаемого, но сам поиск – путь к не достигнутой и, быть может, недостижимой цели – был упоительно интересным...
Я работал в больничных корпусах по соседству: в буйных (по больничной терминологии – острых) отделениях, сперва в мужском, потом в женском. Пользуясь любой возможностью, прибегал в лабораторию на правах волонтера. Биотоки мозга, надеялся я вслед за многими, дадут возможность видеть и понимать человека изнутри, читать письмена души...
Мне повезло: в ЭЭГ-лаборатории работали прекрасные люди. Строгой и деловой Ирины Семеновны я побаивался; зато подружился с ее младшими научными сотрудниками, молодыми врачами Александром Немцовым, Владимиром Файвишевским и Катей Богомоловой. По возрасту они были немного старше меня. Все трое были доброжелательны, интеллигентны и остроумны – веселые искатели истины.
Саша Немцов, высокий, статный красавец с тонко выписанным лицом, всегда аристократически сдержанный, искрящийся внутренним юмором, почти все время улыбающийся, но только глазами, напоминал мне и внешностью, и характером Чехова, каким бы он был без пенсне и бородки. Сейчас Александр Викентьевич Немцов – доктор медицинских наук, заведующий отделением информатики и системных исследований Московского института психиатрии, крупнейший исследователь проблемы алкоголизма в России.
У Володи Файвишевского (Катя его звала Воликом, Волькой) тоже не сходила с лица улыбка, озорная улыбка добродушного фавна, в которой, впрочем, просвечивала и затаенная застенчивость, и печаль. Невысокий изящный брюнет с чуть вкрадчивым голосом и пластичными, точными движениями – данные, подходящие и для доктора, и для артиста, и для волшебника. Он и стал и тем, и другим, и третьим в одном лице – после нескольких лет работы в качестве энцефалографиста нашел свое призвание в психотерапии.
И Катя Богомолова, тоненькая, русоволосая, улыбалась обильно – срифмовались ребята! – улыбалась лучисто-солнечно, отчего казалась красавицей.
Собеседница Ольга Катенкова – Казалась?..
ВЛ – И казалась, и была. По-своему. Бывает такая чарующая невзрачность, которая краше любой красоты. Лицо Кати в первые моменты гляделось простеньким, деревенским, но стоило ей улыбнуться и заговорить, как перед вами оказывалась не просто молодая интеллектуалка, но высокородное существо, графиня или княгиня... Голос, звонкий, мелодичный и нежный, прыгал через ступеньки вверх, как котенок с колокольчиком. Очень светло было рядом с ней.
– Влюбились?
– К удивлению – нет, при моей-то обильной и опрометчивой влюбчивости. Восхищение – вовсю, а влюбленности был дан красный свет. Чистая душа, ясный ум и твердый характер Кати сразу определили меж нами дистанцию и жанр отношений – приятельство со взаимной симпатией и надеждой на дружбу, не более.
У Кати было врожденное (?..) женское умение мягко властвовать, и в компании молодых мужчин она была незаметным, но несомненным лидером.
– Что вы делали в лаборатории?
– Учился записывать ЭЭГраммы и читать их. Вместе с ребятами ставил эксперименты и размышлял о работе мозга и психики. Побывал и сам несколько раз в положении испытуемого в ЭЭГ-камере.
Изолированный от звуков и света закуток с высокой кушеткой. Шлем с электродами. Провода, лампочки, еще разные электроды и провода... Застекленное окошко с занавеской снаружи. За окошком – исследователи, один или несколько, следят за приборами, за испытуемым и его биотоками, подают разные сигналы и стимулы, смотрят реакции. В современных ЭЭГ-камерах между исследователями и испытуемым возможны переговоры, можно показывать видео на экране, включать музыку и многое прочее...
Когда тебя в первый раз водружают на ЭЭГ-кушетку, напяливают на голову электродный шлем, да еще на разные места тела браслеты, нашлепки, примочки какие-то – чтобы мозговые биотоки записывались в разных проекциях, отведениях – как при снятии кардиограммы, только более громоздко и сложно – чувствуешь себя спервоначалу не человеком, а каким-то электрочайником: сейчас включат тебя, и начнешь закипать... Минут десять-пятнадцать, а кому и полчаса-час требуется, чтобы привыкнуть к обстановке и своему положению, успокоиться. Некоторым это и вовсе не удается.
– Особо нервным?
– Тем, у кого стойко повышена тревожность, кто боязлив, напряжен, недоверчив...
– На ЭЭГ приводили кащенковских пациентов?
– Да, и во множестве. Сравнивали со здоровыми. ЭЭГ удается снимать только у достаточно вменяемых пациентов, но внутреннее состояние и у многих из таких все же бывает чрезмерно напряженным и не всегда предсказуемым. Волик Файвишевский лучше всех умел успокаивать испытуемых: рассказывает какие-то байки, задает незначащие вопросы, мягко пошучивает, а сам, глядя на приборы, внимательно отмечает, как меняются биотоки...
С чем это сравнить?.. Смотришь будто бы с высоты птичьего полета на сеть морских проливов и заливов, где ветры различной силы и направлений могут гнать волны и в разные стороны, и в одну и ту же, где и бури бывают, и штиль...
Если мозг уподобить театру, где дни и ночи напролет непрерывно идут спектакли, то я, поработав в ЭЭГ-лаборатории, можно сказать, побывал за кулисами. Постоял там и сям, подсмотрел, как актеры ведут себя перед выходом на сцену, как суетятся подсобные рабочие, осветители...
Стало еще понятнее, как мало еще понятно. Биотоки – что-то вроде Корана, где на одно понятное место приходится семь непонятных, а у понятных – семь смыслов, один из которых неведом самому Магомету, но лишь Аллаху, вещавшему через него. По ЭЭГ можно судить о некоторых важных событиях, особенностях и переменах в работе мозга: степень сна-бодрствования, глубина наркоза или гипнотического сна; опухолевые и эпилептические очаги, судорожная готовность, эмоциональное возбуждение, умственное напряжение: тут ЭЭГ – показатель надежный. Но никто не прочтет по ЭЭГ, о чем думает человек. Глядя на ЭЭГ, можно точно сказать, видит ли спящий сон, но какой – биотоки умалчивают...
Кто-то давно еще сравнил ЭЭГ с ревом и бурлением стадиона во время футбольного матча. Рев пятнадцати миллиардов болельщиков, можно ли такое себе представить? Когда гол забили или мимо ворот промазали – ясно, однако поди разберись, что орет каждый болельщик и кто за кого болеет.
По изменениям волн в разных отведениях видно, как каждая точка в мозгу по-своему откликается на поступление сигналов извне, как иногда и сама, без явного воздействия, начинает действовать, обращаться к другим, побуждать к деятельности... Стоит произвести какую-нибудь легкую световую вспышку или щелчок, произнести слово – как это событие начинают обсуждать сверху донизу все этажи мозга, либо разом, либо в порядке очереди, либо по кругу, и долго не затихает этот обмен мнениями...
– Как понять эти мозговые саморазговоры, что они означают?
– В каждый миг что-то конкретное и таинственное, как всплески в водоеме или звуки в лесу; а в целом – течение жизни в нас, ее непрерывный поток...
– Вы не разочарованы тем, что через десятки лет, прошедшие со времен ОМ-67, ЭЭГ по-прежнему, как вы выразились, – поле, засеваемое вопросительными знаками?
– Я невыразимо этим доволен. Когда смотришь на звездное небо, тоже не понимаешь почти ничего и все-таки смотришь и смотришь... Чаруешься видом Вселенной и всем нутром чувствуешь, как много дает тебе созерцание этой великой тайны, коей ты – нотка, искорка... Что сравнится со счастьем созерцать это чудо?
– Если не секрет: ваша собственная ЭЭГ отличается какими-нибудь особенностями?
– Нет, картина вполне стандартная. Альфа-ритм ярко выражен, с довольно высокой амплитудой волн. После разных функциональных проверок ребята сказали: норма, здоровый контрольный экземпляр.
– А коли так, – застенчиво ухмыляясь, предложил Волик Файвишевский, – можно тебя подпортить слегка ради науки, не возражаешь?..
Я не возразил, и перед одним из ЭЭГ-обследований мне дали таблетку фенамина (он же амфетамин) – знаменитого химического стимулятора, мощного усилителя всех мозговых функций, вместе взятых. Таблетку я проглотил, и минут через тридцать пять перестал быть здоровым контрольным экземпляром, зато стал счастливейшим человеком всех времен и народов.
Сверхактивность и радужное, некритично-эйфорическое настроение, вакханальное опьянение жизнью – состояние, именуемое в психиатрии маниакальным, длилось несколько часов. Я болтал без устали, смеялся, острил, как мне казалось, необычайно удачно, всех любил и обожал, говорил всем изысканные, с моей точки зрения, комплименты, сыпал анекдотами, афоризмами, идеями и проектами, хвастался, напевал, приплясывал даже лежа...
– Братцы дорогие, бывает же! Приходит момент, и тебе открывается истина, и ты понимаешь все сразу, и знаешь, как надо жить! Я скажу вам об этом сейчас же: жить надо легко! Жить свободно! Жить в танце! Жить в полном согласии с собой, жить летаючи! Играть и смеяться! Просто разрешить себе быть счастливым, как это делаю я, вот и все! Ты всех любишь и всеми любим! И мысли у тебя в голове только веселые и великие!
Ребята пригласили меня в ЭЭГ-камеру, уложили на кушетку, нацепили причиндалы и предложили, иронически переглянувшись, вздремнуть.
– Поспать?! – радостно возгласил я. – Ура! С величайшим удовольствием! С благоговением! С пожизненной благодарностью! Поспать – какая блестящая мысль! Во имя науки я готов спать хоть целую вечность! Сон – это так прекрасно, так невыразимо чудесно! Погрузиться в объятья Морфея – какая сладостная нега, какое упоение. Младенческий сон, как давно я о нем мечтаю...
– Володя, под фенамином спать не получится, это была шутка, – раздался нежно-твердый голосок Кати. – Мы просим тебя просто помолчать полчаса. И не дергай, пожалуйста, лобные электроды.
– О, прошу прощения, мои благородные друзья, у меня психомоторная расторможенность, я отлично все понимаю. Помолчать? Запросто. Хоть целую вечность. Сейчас я заткнусь, – радостно пообещал я.
Катино умение отрезвлять, насколько это было возможно в условиях данного эксперимента, сработало: я действительно, как показалось мне, замолчал, ни к кому больше не обращался и был уверен, что уже долго лежу абсолютно тихо и неподвижно. В голове с космической скоростью проносились вихри гениальных идей... Вдруг слышу Волика Файвишевского:
– Володя, а можно тебя попросить не свистеть? Свист дает артефакты. И, если можно, не пой. У тебя хороший оперный баритон, но петь не надо пока.
– Друзья мои драгоценные, вы опять шутите, и превосходно! Я недурственный пианист, но с концертами сольного пения пока что не выступал, это заманчивая идея, я научусь петь, обещаю вам, вы еще обо мне услышите! Как вы замечательно заботитесь обо мне, как развлекаете, как очаровательно шутите!
– Мы не шутим. Мы регистрируем твои бета- и гамма-волны, на Альфа-ритм уже не надеемся. А ты нам мешаешь. Ты не осознаешь степени своей спонтанности и немножко не отдаешь себе отчета в своих действиях. Ничего, нормально, это скоро пройдет. Ты роскошно поешь и гениально свистишь, но этого нам не надо. У тебя даже прорываются одиночные эпилептиформные разряды в левой височной доле, у музыкантов это бывает.
– Ребята, ура! Вы меня психом делаете, мне это нравится! Я хочу им оставаться! На всю жизнь! Это так хорошо! Нестандартность мышления прежде всего! И эпилептиком быть престижно, больше половины великих людей – эпилептики. Юлий Цезарь, Наполеон, Достоевский...
– Володя, пожалуйста, выполни экспериментальное задание, – сухо попросила Катя. – Перемножь в уме сто сорок восемь на триста пятьдесят шесть.
– Айн момент! Сто сорок тридцать на восемьсот сорок шесть...
– Повторяю: сто сорок восемь на триста пятьдесят шесть. Пожалуйста, будь внимателен. Важен точный результат. И как можно быстрее.
– Секунда!.. Шестьсот тысяч семьсот сорок восемь.
– Неверно. Еще раз перемножь.
– Ха-ха, ребята, факир был пьян, бывает и на старуху проруха!.. Сто тысяч восемьсот сорок два!
– И это не то. Сосредоточься, пожалуйста. Трехзначное на трехзначное. Перемножить. В уме.
С перемножением трехзначного числа на трехзначное я не справился, мешали веселые и великие мысли. После третьей неудачной попытки вдруг резко разгневался.
– Ну все, финиш, ребята! И вам не лень заставлять творческого человека заниматься тупистикой?! Финита ля комедиа! Я пошел домой, снимайте доспехи.
– Сейчас, Володя, сейчас... Попишем только чуть-чуть твои тета-волны, очень уж выразительно, – ласково сказал Файвишевский. – Маниакальная гневливость прорезалась, все в порядке. Спасибо тебе большое, ты очень терпеливо проходишь функциональные пробы.
– Служу мировой науке! – заулыбался я. – Ребята, я вас люблю!
Поздним вечером маниакальное состояние кончилось. Гиперактивная эйфория сменилась вялостью и сонливостью. Но уснуть долго не удавалось, в голове размножались трехзначные цифры. Утром проснулся с беспредметной тоской, и еще два дня небо казалось с овчинку, тело чугунное, голова будто не моя...
– Маятниковая отмашка?
– Она самая. С перебросом из рая в ад, из маниакала в депрессию.
– А потом это как-то сказывалось?
– Депрессивный хвост после первых двух трудных отмашечных дней тянулся еще дня три, постепенно рассасываясь. Потом вскоре возник небольшой самопроизвольный бросок в легкую эйфорию – отмашка вторичная, обратная – затем снова слегка подавленное, тускловатое состояние... Наконец, все более или менее выровнялось.
Фенаминовый опыт запомнился, но когда позднее я сам попытался его повторить, результат был, к счастью, иной.
– Какой? И почему к счастью?
– Во второй раз таблетку фенамина я принял по собственному почину, чтобы избежать чрезмерного волнения на выступлении перед высокозначимыми для меня людьми – группой ученых: физиологов, биофизиков, психологов, философов, медиков, кибернетиков, социологов, собиравшихся на межнаучные посиделки у моего старшего друга и научного шефа, профессора Иосифа Моисеевича Фейгенберга.
Познакомиться с И.М., здравствующим и ныне, мне довелось на первом году аспирантуры, на кафедре психиатрии мединститута. Тоже из породы бескорыстных искателей истины. Фантастически обаятельный человек. По телесной конституции маленько смахивает на Ленина: небольшой, ладный, крепкий, лысенький, сиятельно-высоколобый. Глаза веселые, чуть озорные, излучают приветное тепло и твердую волю. Превосходный наблюдатель и чудный рассказчик, способный вложить уйму юмора в два-три слова, например: "небритая собака". Интеллигент высшей пробы: не то что слова худого о ком-то, но даже тени недовольства и раздражения – никогда. В самых крайних случаях просто слегка морщит нос, и все сразу понятно.
Научную специализацию И.М. в то время определяли термином "психофизиология" – правильно, но неполно: он и философ, и историк науки, и теоретик естествознания, и психолог- экспериментатор – в общем, именно межнаучник. Под его вдохновляющим руководством я провел клинико-экспериментальное исследование интуиции (вероятностного прогнозирования), опубликованное в журнале "Психология", подробней об этом дальше. А посиделки его домашние сокращенно именовались "БиП", что означало: "Бутерброды и Проблемы", ибо на каждой встрече очаровательная супруга И.М. потчевала гостей бутербродами необычайной вкусности. Что же до обсуждаемых проблем, то они обязаны были быть стыковыми, то есть относиться одновременно как минимум к двум, а еще лучше к трем-четырем областям науки. Главным стыкологом был, конечно, И.М.
Все в БиП-компании были намного старше меня и несравнимо авторитетнее. Я подготовил доклад – обзор новейшей на то время иностранной литературы по физиологии эмоций, а также о своих скромных соображениях по сему поводу, в частности, о природе эмоций музыкальных. При одной только мысли о докладе перед столь искушенной и взыскательной аудиторией собственные эмоции зашкаливали в пух и прах: я трепетал и вибрировал в путах оценочной зависимости, с которой в то время еще не умел управляться – не догадался еще даже, что она есть и движет мною, как и миллиардами других человеков... Вот и решил сглупу, что всепобедительное, самоупоенное эйфорическое состояние, однажды испытанное, несмотря на опасный ущерб в области самокритики, мне будет тут в самый раз: ведь знаний и мыслей у меня более чем достаточно, полагал я, надо только их показать как следует, расковаться на всю катушку.
Фенамин на спецбланке выписал себе сам – благо, врач. Десять таблеток, больше на одном рецепте нельзя было. Перед выступлением одну хватанул – и...
Эмоции облажали: вместо эйфории грянуло острое тревожное состояние – с дрожью, сердцебиением, подъемом давления – почти паническая атака, адреналиновый вздрызг. Доклад вышел всмятку: я бекал и мекал, спешил, сбивался, обливался потом, забыл половину того, что хотел сказать... Жуя бутерброды, корифеи внимательно меня выслушали, потом задали несколько дурацких, как мне показалось, вопросов. Я сбивчиво и путано отвечал, и без дальнейшей обратной связи обсуждение как-то само собой соскользнуло в другие темы. И.М. в конце вечера сдержанно похвалил мое усердие и эрудицию.
Почему так получилось, не знаю: то ли фенамин был порченый, то ли моя собственная психофизиология на сей раз так наоборотно сработала, истратив весь эйфорический ресурс в предыдущий заход. А может, и Свыше позаботились...
Вернувшись домой, я схватил оставшиеся девять таблеток фенамина и с остервенением спустил в унитаз. Больше опыт не повторял. Ничтожной ценой этого невразумительного доклада я, человек зависимостно расположенный, избежал страшной ямы судьбы – одной из своих возможных подсадок. Стимуляторная зависимость, как и наркотическая, возникает легко, а лечится тяжело, для организма и психики разрушительна. За всю свою последующую врачебную практику я столкнулся только с одним, исключительным случаем, когда человек, тридцать с лишним лет подряд регулярно принимавший фенамин и зависимый от него, живший на препарате и разваливавшийся от него на куски ("у меня нет ни одного здорового органа" – с гордостью говорил он), тем не менее, дожил почти до девяноста лет в относительно здравом уме. Это был литератор Х., легенда литфондовской поликлиники...
– Неужели? Тот самый Х., чей роман...
– Да-да, тот самый... Извините, мы уже перебрались в следующую историю.
(...)
Ключевые слова: Автобиография
Поделиться в социальных сетях
Вы можете сказать "спасибо" проекту здесь
|
